Настоящая публикация содержит расшифровку нескольких фрагментов старых магнитофонных записей. О своем «гулаговском» многолетнем жизненном опыте рассказывает родственникам и друзьям Владимир Николаевич Гомбоев – прямой потомок, правнук Николая Александровича Бестужева, знаменитого декабриста и по совместительству морского офицера, историографа флота, писателя, критика, изобретателя, художника XIX в. Дочь Бестужева Екатерина, родившаяся в Сибири, была замужем за видным представителем бурятской интеллигенции Найданом (Николаем) Гомбоевым, известным своей дипломатической и просветительской деятельностью, способствовавшей сближению России, Монголии и Китая.

Владимир Николаевич, внук Найдана и Екатерины, родился 23 июля 1910 г. в Пекине. В трехлетнем возрасте выехал с матерью в Петербург к родным, где встретил 1917 г. В период революционных потрясений мать с сыном переезжает в Забайкалье, затем в Ургу (Улан-Батор) и, наконец, в Харбин. В этом преимущественно русском тогда городе на территории Китая Владимир учился в гимназии, потом в техническом железнодорожном училище. Работал до 1940 г. на автоматической телефонной станции. Одновременно в 1930-х гг. учился на Харбинских епархиальных богословских курсах, затем в Богословском институте святого Владимира. В этот же период своей жизни он женится на Александре Гавриловне Рыбиной. В 1940 г. Владимир Гомбоев увольняется с АТС и некоторое время занимается «охотой на крупного зверя», но потом возвращается на телефонную станцию, обслуживающую Китайско-Восточную железную дорогу.

В октябре 1945 г. Гомбоев впервые был арестован пришедшими в Харбин следственными органами Смерш Приморского военного округа, обвинен по ст. 58, пункт 2-11 УК РСФСР, в 1946 г. заочно и безвинно приговорен особым совещанием к 10 годам исправительно-трудовых лагерей за то, что якобы был членом контрреволюционной организации Национально-трудовой союз нового поколения. Отбывал лагерный срок в печально известном Озерном лагере в Иркутской области, потом находился в ссылке на Саралинских золотых рудниках в Хакасии, работая бурильщиком на шахте «Встречная».

В октябре 1955 г. Гомбоев вновь был арестован КГБ, обвинен по ст. 58-10, ч. 1 и приговорен Хакасским областным судом к 10 годам исправительно-трудовых работ в лагере и последующим 5 годам поражения в избирательных правах. Однако Верховный суд РСФСР срок снизил до трех лет с отменой лишения избирательных прав как лицу без гражданства. На этот раз от наказания Владимира освободили по зачетам досрочно в 1957 г. Вскоре он приехал в Бийск к своей семье, а 15 июня 1958 г. был рукоположен церковью в сан диакона.

В дальнейшем жизнь Гомбоева складывалась относительно благополучно – в кругу родных и в лоне церкви сначала в Бийске, потом в Новосибирске. Однажды ему даже удалось получить разрешение на посещение в Австралии своих дочерей.

Во время этой длительной поездки (1975–1976 гг.) в Сиднее, оттаяв душой в обстановке политической свободы, в теплом кругу родственников и их друзей Владимир Николаевич охотно делился воспоминаниями и читал свои стихи, комментируя обстоятельства их написания. О самых тяжелых обстоятельствах жизни он рассказывал с неподражаемым юмором, вызывая у слушателей «смех сквозь слезы».

Стремясь сохранить бесценные свидетельства трагической истории семьи потомков декабристов и всего российского общества, кто-то из слушателей включал магнитофон, при этом Владимир Николаевич не знал, что его записывают. Магнитофонная пленка долгое время хранилась в Австралии. Воспоминания и стихи Гомбоева, записанные на ней, были смонтированы с любимыми в семье песнями. В 1990-е гг. кассету привезли в Россию, и здесь уже в 2010-х гг. она стала доступной для моего изучения. Одна из ее копий сейчас хранится в семье Редько-Ситниковых в Новосибирске. Незадолго до своей смерти, последовавшей 17 июля 1977 г., в особой тетради, которая сейчас тоже хранится в нашем семейном архиве, Владимир Николаевич написал несколько пояснений к своим стихам. Стихотворных текстов он создал довольно много, но никогда не пытался их опубликовать при советской власти, в условиях отсутствия свободы слова. Просил обнародовать стихи после его смерти.

К большому сожалению, первые 20 минут той магнитофонной записи, о которой идет речь, испорчены и не поддаются расшифровке. С 21-й минуты начинается дословно транскрибированный мною рассказ В.Н. Гомбоева о его пребывании в сталинских карательных учреждениях, фрагменты из которого далее я воспроизвожу с некоторыми сокращениями. В квадратных скобках вставлено несколько моих пояснений.

Владимир Гомбоев с братом. Харбин, ок. 1920 г.

1.

«Обычно в лагерях пища была очень однообразная. В лагерях кормили полгода вареной пшеницей, полгода вареной кукурузой, полгода вареным пшеном, полгода вареной крупой. Заключенные почему-то эту крупу называли “кирзой”. (Кирза – это такой материал, из которого шьется до сих пор у нас в Cоветском Cоюзе голенище для рабочих сапог. Рисунок этой отпечатанной кирзы чем-то напоминает вот эту самую перловую кашу. Как будто сапоги забрызганы этой перловой кашей. Потому и прозвали эту кашу кирзой.) Ну вот, когда эта пища надоедала, то люди большей частью сидели хоть и не голодом, но впроголодь. Потому что ее пихаешь, эту пищу в горло, а она лезет назад. Потом, когда пищу сменят, в охотку, конечно, любая пища идет хорошо, но если ей пользоваться целых полгода, то, конечно, она страшно надоедает, и уже в горло не лезет.

И распространился по [Особому] лагерю [№ 7 МВД СССР «Озерный»] слух о том, что якобы правительство постановило открыть при лагерных столовых платные столовые, где заключенные “за известную сумму денег”, как выразился начальник лагеря Алексеенко, смогут покупать колбасу, ветчину, яйца, еще там… пироги какие-нибудь. Ну, в общем, пообещал очень много, но ничего не выполнил. Это его именно характерная черта – он очень много обещает и никогда ничего не делает.

А в то время начальником снабжения и помощником начальника лагеря был некто Квашнин, который, собственно говоря, и занимался кормлением всей этой нашей лагерной оравы. Особенно он и не разбирался, да и нечего ему было разбираться: получит вагон того, вагон другого, привозил это в лагерь и кормил нас по полгода тем, что у него было. Но как-то пришла мне на мысль такая идея: высмеять вот этих всех начальников, которые очень много обещают и никогда ничего не делают. Я написал стихотворение, посвященное лагерной администрации, в частности, начальнику снабжения капитану, кажется, Квашнину.

Делать было нечего,

И есть в столовой нечего.

Эх, Квашнин, Квашнин, Квашнин,

Вы, советский гражданин,

Накормили бы Вы нас,

Как положено хоть раз!

Крокодил Вам шлет привет,

Приглашает на обед!

Будут яйца, ветчина,

Осетровая икра,

Пироги и кулебяки,

Вплоть до жареной собаки.

Это всё мы поедим,

Вас собакой угостим.

И подписался: “Уважающий Вас Крокодил с семьей”.

[Комментарий В. Н. в тетради: «Некоторые заключенные откармливали щенят и затем съедали их».]

Это стихотворение было вызвано еще и тем, что обычно после утренней проверки, когда нас выстраивали – две или три тысячи человек, и потом по пятеркам считали, и когда сходились цифры, нам говорили: “Разойдись”… И мы бегом бежали в столовую для того, чтобы захватить очередь около раздаточного окна, потому что каждой бригаде хотелось поскорее поесть, немножко отдохнуть, а потом идти на развод на работу. И какой-то из лагерных художников в отделе высмеивания лагерных недостатков, который назывался “Крокодилом”, повесил довольно большую картину, в которой было нарисовано, как лагерники после того, как кончалась проверка, разбегаются и бегом летят в лагерную столовую. В дверях создается, значит, пробка, некоторые лезут в открытые окна, некоторые в форточку. И как у знаменитого Гоголя было в рассказе “Вий”, мы, как черти, застревали кто в окнах, кто в дверях, и эта картина мне напомнила вот этого самого Вия, и я решил написать это стихотворение.

Правда, это стихотворение было написано мною, но не моим почерком, потому что при розысках нашли бы мой почерк и меня бы за это по головке не погладили. Я попросил своего товарища, который умел писать разными почерками, он написал это стихотворение совсем другим почерком, которым он когда-то писал что-то. И это стихотворение было приколото на стене в столовой. 

Конечно, это стихотворение вызвало большую сенсацию для заключенных, потому что, как мне передавали, около столовой собралась огромная толпа зевак, которые с удовольствием читали это стихотворение, смеялись в кулак и быстренько расходились по столовой, давая место другим желающим почитать это стихотворение, но, как видно, не всем это стихотворение понравилось. Возможно, кто-то из стукачей так называемых, сорвал это стихотворение и передал, куда нужно, для расследования. Во всяком случае, автора этого стихотворения долго искали, но, к счастью не нашли».

Весточка родным из исправительно-трудового лагеря, 1956 г.

2.

«При прощании с покойником в церкви поется песнопение, в котором есть такие слова: ”И целуйте мя последним целованием”. Эти слова напомнили мне одно событие, которое совершалось когда-то в лагерях. И мне хотелось это событие назвать именно словом церковного песнопения: “И целуйте меня последним целованием”, то есть “Отдайте мне последнее прости”.

Вот это самое “последнее прости” в лагерях выражалось совсем по-другому. Дело в том, что было в одно время – покойников, умерших в лагере, вскрывали, анатомировали, смотрели причины его смерти, затем рассматриваемые органы укладывали обратно, наскоро зашивали труп, выдавали соответствующий ордер в какие-то там организации, которые давали разрешение на похороны этого трупа. Но в то время, когда труп вывозился из морга за пределы зоны для похорон... Так вот, чтобы этот труп не был выброшен, и вместо этого трупа умышленно не залез кто-нибудь из живых, то администрация лагеря, конечно, не без ведома Иосифа Сталина, придумала очень интересный выход из положения: когда труп подвозился на санях или телеге к проходной вахте, то вахтер брал обычный молоток и разбивал вывозимому за пределы зоны трупу голову.

Если молотка под руками не находилось, то он брал лом. Этим ломом они прощупывали обычно бочку с нечистотами, которая вывозилась за пределы зоны из уборных. Там был человек, который черпал эту самую жижу в бочку, а потом эту бочку прощупывали этим ломом. И вот этим грязным, поганым ломом покойнику пробивали череп и таким образом лишали возможности будто бы живому человеку оттуда, из зоны, убежать. Собственно говоря, и вахтеру было спокойно, и трупу не всё ли равно –  пойдет он за зоны с проломленной головой или с непроломленной головой.

Вот потому я так и назвал это самое свое… Не стихотворение, потому что на эту тему у меня было стихотворение написано, причем очень большое стихотворение. Причем это стихотворение попало туда, куда не следует, и мне дали очень большой срок как бы за клевету… Поскольку я своими глазами это видел, и мне товарищи это рассказывали, потому я утверждаю, что это не клевета, а это есть “прощальный поцелуй”, который Сталин отдавал своим гражданам.

[БАМ

Я был на знаменитом БАМ.

О боже, что творилось там!

Людей всё голодом морили,

И многие с ума сходили.

Работал каждый через силу

И тысячи нашли могилу

В чужой и дальней стороне,

Мечтая о родной земле. <...>

Лежат они в тайге кругом

И с головой, пробитой молотком,

“Нельзя покойных хоронить,

Чтоб череп им не проломить”, –

Таков был сталинский закон,

Теперь он, верно, отменен –

“Пусть в лучший мир идет любой,

Но с проломленной головой”.

Какую подлость, господа,

Творил “наш Сталин” иногда!

А сколько здесь лежит друзей:

Литовцев, русских, латышей,

Карело-финнов, украинцев,

Испанцев, чехов, итальянцев,

Поляков, немцев и мадьяр,

Эстонцев, финнов и татар.

Ну, словом, люди всей земли

Здесь для себя приют нашли.

Недаром люд нам говорит:

“Под каждой шпалой труп лежит”.

Их погубили, господа,

Болота, горы и леса,

Болезни разные, цинга,

Но больше всех тот страшный сон –

“Великий Сталинский закон”.

О БОЖЕ, ПРАВЫЙ И БЛАГОЙ!

ПОШЛИ ИМ ВЕЧНЫЙ УПОКОЙ!]».

После освобождения в Бийске, 1961–1962 гг. Справа – в окружении родных и друзей

3.

«Недавно мне попалась книга Бориса Дьякова, где он пишет о лагерях. Там в одном месте он рассказывает о начальнике режима лейтенанте Галимове. Там он пишет, что этот лейтенант Галимов говорил довольно часто: “Отойди от углы”, “Отойди от окны”. Я пробыл в этом лагере 4 года и 28 дней и ни разу не слышал, чтобы Галимов говорил «Отойди от углы», так что, наверное, Дьяков тут немножечко прибавил от себя. А вот «от окны»... это он говорил довольно часто.

Почему? Потому что обычно через вахту пропускали ночью или очень рано утром. Зимой мороз был градусов 50 и больше, и Галимову, конечно, не хотелось выходить на мороз, считать, сколько человек заключенных он выпустил, сколько человек заключенных он впустил. И он открывал форточку, обычно говорил: “Отойди от окны”. И потом начинал считать, когда мимо форточки проходили заключенные: столько-то он выпустил, столько-то он запустил. Число сошлось, и он был очень доволен. Вот на эту тему я написал стихотворение однажды.

Закончился рабочий день,

На землю пала ночи тень,

И заключенных шумный рой

Стремится к вахте проходной.

На вахте строгий лейтенант,

Немного грубый, но педант.

Внимая шуму всей толпы,

Кричит: “Уйдите от окны”.

Закончив свое пребывание в лагерях, я был сослан на Саралинские рудники. Там мне пришло на мысль написать стихотворение о моем труде. Я написал:

Я под землей с машиною в забое,

Буравлю кварц и достаю руду,

А сердце мне твердит совсем иное,

Оно влечет меня к любимому труду.

Из-под земли широкою рекою

Течет наверх тяжелая руда,

А сердце вновь твердит совсем иное,

Оно влечет меня для милого труда…

Вот карандаш и белый лист бумаги,

В душе своей я слышу тайный зов.

Ведь для поэта чистый лист бумаги –

Большое поле для его трудов.

Это стихотворение было посвящено моему труду в забое, где мы были в Саралинских рудниках и доставали золото, которое отправлялось на обогатительную фабрику и вывозилось в государство».

С женой и внучкой в Бийске, 1964 г.

4.

«<…> Когда нас освободили [из Озерлага], прислали нас в красноярскую тюрьму и оттуда нас посылали в ссылку. Когда я приехал в ссылку, со мной были женщины, которые в лагерях себе нажили детей, они уже приехали со своими незаконными мужьями, жили вместе, кто как. Но, главное, в судебном постановлении не было нам ссылки, а это уже произвольно после отбытия срока нас отправляют в ссылку. Я, значит, написал:

Безжалостной рукой решается судьбина –

Моя и милых для меня людей.

Печальная для нас рисуется картина:

Мы жить должны далёко от семей.

Средь диких гор безвестная долина –

Сюда я сослан “кучкою людей” (кремлевских),

Дано позорное мне званье “гражданина”,

Рабом я должен быть на родине моей.

Но не был я рабом доныне

И совестью своей не торговал!

Среди людей бродил я, как в пустыне,

Зато на Бога крепче уповал.

Я вам вот что расскажу… У нас как-то привезли из Одессы одесскую оперетту, всю целиком – балетмейстер, балерины, солисты, потом танцоры… [Далее идет диалог В.Н. с его заинтересованными слушателями].

– Оркестр?

– Оркестр у нас свой был. А руководителем оркестра у нас был какой-то руководитель венской оперы, дирижер венской оперы. Ну, у нас были эстонцы, латыши и всякие…

– Это куда привезли?

– В лагерь, в лагерь!

– В лагерь? Вас развлекать?

– Зачем? Посадили всех! [Слушатели смеются]. У нас в лагере была самодеятельность, а тут приехала оперетта, конечно же, жизнь в лагере оживилась, потому что стали репетиции там, и люди новые…

– А их за что?

– За то, что они остались при Гитлере и развлекали немецких офицеров. Они уже были в лагере, а я как раз приехал. И они устраивали концерт в одном из цехов нашего завода. Поставили два грузовика, борта раскинули, сделали такую сценку, и вот на сценке они выступали. Но дело в том, что я уже три-четыре или пять лет женского голоса не слышал. И вот я стою у колонны цеха, и поет какая-то девушка или женщина вот из этой оперетты, молоденькая такая… И что она пела, я уже и не знаю, но так женский голос на меня подействовал, что я стоял и плакал.

И потом я почувствовал, что надо женщину очень любить и нужно ее очень уважать. Почему? Потому что три-пять лет не слышать женского голоса… и потом он… какой он, понимаете, сладостный, такой приятный, такой хороший! И потом готов жизнь свою отдать за то, чтобы услышать его. И тогда я оценил (я никогда так не придавал особого значения женщине)… и тогда я почувствовал, что это что-то такое ценное.

– Он всегда уважал женщин, всегда был внимательный [комментирует жена рассказчика].

Потом эти все женщины почувствовали, что я не мужик, не хам никакой. Они меня очень поддержали тогда. <…>

Великий Бог! Ты вечно прав!

Уйми мой непокорный нрав.

Подай десницу мне твою.

Наставь на правую стезю.

И дай мне, Боже, новых сил,

Чтоб труд мой пользу приносил!

К твоим глаголам звать детей,

Глаголом жечь сердца людей.

Еще одно маленькое стихотвореньице, это когда я попал в тюрьму второй раз.

Вторично волею небес

Я взят в тюрьму УКГБез,

И следствие началось вновь

О том, о чем бурлила кровь

В те отдаленные года.

О чем мне думалось тогда,

О чем писал, о чем мечтал?

Зачем о БАМе прочитал

Свои стихи на пикнике

Я в Саралинском руднике?».

Рассказ В.Н. Гомбоева заканчивается на 57 минуте, далее на аудиокассете помещены песни.

Научный руководитель и редактор – д-р ист. наук, профессор В.А. Зверев