Опубликовано: «История в человеке, попавшемся на ее дороге»: историческая биография в Сибири XIX–XXI вв. (историографический, источниковедческий и методический аспекты) / под ред. В. А. Зверева, Н. Н. Родигиной, О. М. Хлытиной. Новосибирск: Изд-во НГПУ. Гл. 6. С. 284–306.

Нет нужды говорить о значимости для общественного сознания россиян памяти о Великой Отечественной войне и трудном послевоенном времени, о связанных с ними обстоятельствах и национального, и семейного уровня. Единодушное признание беспрецедентной исторической важности этих событий и обстоятельств, официальная установка на формирование национального консенсуса по отношению к ним не мешают ученым-историкам, публицистам, общественным деятелям по-разному, часто диаметрально противоположным образом их интерпретировать. Возможно, негативную роль здесь играет недостаточная информированность, неполная обеспеченность военного дискурса достоверными аутентичными источниками: немало архивных фондов остается закрытыми, а «низовая история» – свидетельства рядовых участников и наблюдателей событий – по большому счету, долгое время игнорировалась или подвергалась фактической фальсификации.

Со времен «перестройки» ситуация с источниками для изучения «истории снизу» меняется к лучшему. Снятие идеологических шор, формирование методологической ориентации части ученых на социально-антропологический подход, популярность таких научных направлений, как история повседневности и устная история, обусловили стремление выявить, инициировать или создать возможно более широкий круг аутентичных свидетельств «народной памяти» о временах Великой Отечественной войны и других судьбоносных событий ХХ столетия в России. Если говорить о Новосибирске, то здесь в 1990–2010-х гг. выявлены, записаны и опубликованы десятки мемуарных текстов, расширяющих научное и общественное представление об участии новосибирцев в военных действиях и о судьбах наших земляков в экстремальных условиях военного тыла и послевоенных восстановительных лет[1]. Конечно, сказывается упущенное время: на рубеже ХХ–XXI вв., через несколько десятков лет после Великой Победы, свои воспоминания оставляли уже по большей части люди, заставшие войну только в детстве.

На историко-педагогическом факультете (с 2004 г. – в Институте истории, гуманитарного и социального образования) НГПУ под руководством проф. В. А. Зверева студентами-историками была записана серия воспоминаний ветеранов о их военном детстве и юности в послевоенный период. Ряд мемуарных текстов был написан самими ветеранами. Сложилась целая подборка интересных исторических источников, некоторая часть которых опубликована[2].

Среди текстов, довольно долго ожидавших своей публикации, оказались воспоминания Бориса Сергеевича Якимова, которые мы предлагаем здесь вниманию читателей. Б. С. Якимов (1938 г. рождения) – уроженец г. Куйбышева в Поволжье, но основную часть своей жизни провел в Новосибирске. После службы в рядах Вооруженных сил он поступил в Новосибирский электротехнический институт и окончил его в 1968 г. К этому времени относится фотография, помещенная на рисунке 1. Позже работал начальником конструкторского бюро в Новосибирском производственном объединении «Луч», вышел на пенсию в 1998 г. с должности механика-энергетика.

Рис. 1. Автор воспоминаний – Борис Якимов, 1960-е гг.

Воспоминания Бориса Сергеевича о детских и юношеских годах, прошедших на Левобережье Новосибирска в военные и послевоенные 1940–1950-е гг., записала в 2002 г. его дочь, студентка очно-заочного отделения историко-педагогического факультета НГПУ Виктория Борисовна Буковская. Запись была произведена по заданию и при методическом консультировании проф. В. А. Зверева в ходе изучения одного из исторических учебных курсов. О методике и обстоятельствах записи сама В. Б. Буковская рассказывает так: «Я, наконец, воспользовалась возможностью взглянуть на прошлое глазами моего отца. Перед каждым разговором с отцом я составляла план с примерными вопросами. При нашей встрече я задавала вопросы, отец отвечал, а я тут же печатала вслед за его рассказом. Для отца оказалось неожиданным, удивительным мое стремление узнать побольше о нем, о его родителях, его детских впечатлениях, о подробностях старого городского быта. Со временем он понял важность наших бесед и “вошел во вкус”: перезванивал мне, если что-нибудь важное забывал рассказать при встрече».

Воспоминания Б. С. Якимова хранятся в коллекции историко-биографических материалов на кафедре отечественной и всеобщей истории НГПУ. Они подготовлены нами к печати здесь со следующими особенностями. Записанный В. Б. Буковской текст сохранен полностью, разбит на главки, которые снабжены нашими заголовками. В круглых скобках курсивом даются краткие пояснения тех слов или обстоятельств, которые встречаются в рассказе мемуариста, но могут быть непонятными современному читателю. Если требуются более развернутые пояснения, они размещаются в подстрочных примечаниях. В квадратных скобках сделаны вставки, необходимые для грамматической завершенности текста предложения, полного написания даты описываемого события или вставки фотографии.

В знак солидарности

Родился я на Волге, в Куйбышеве, 1 мая 1938 г. Мои родители были студентами Урало-Сибирского планового института[3] в Новосибирске. Но в 1937 г. институт был закрыт, а его студенты переведены в вузы других городов. Так родители оказались в Куйбышеве, на Волге.

Мать вспоминала, что родила меня во время первомайской демонстрации. Уже начались схватки, а милицейское оцепление не выпускало ее из колонны. Очнулась только в больнице, а врачи ругают за легкомыслие. Но ведь тогда не ходить на демонстрацию было нельзя. «Вот так я демонстрировала солидарность с трудящимися всех стран», – смеялась потом мама.

В 1941 г. родился мой брат Игорёк, и отец увез нас в Новосибирск, там жила его мать. Мои родители устроились на завод «Сибметаллстрой»[4], а бабушка сидела со мной и братом. В Новосибирске мы жили в Кривощёково[5].

Семья матери

Мать – Высоцкая Зόфия Тадеушевна, по документам – Софья Фадеевна, фамилию в замужестве не меняла. Родилась в 1910 г. в поселке Двухречье Коларовской (в начале ХХ в. – Спасской) волости Томского уезда. Дед, Тадеуш Устинович Высоцкий, переехал в Сибирь вместе с женой Марией Бонифатьевной и ее младшей сестрой Мальвиной по Столыпинской реформе. Крестное имя деда было Фадей, а бабушки – Магдалена. В Сибири Тадеуша стали звать Фадеем, так как имя Тадеуш звучало диковинно. Отсюда и отчество у матери «неправильное». В Сибирь они попали из Белоруссии, из Гродненской губернии, но в паспорте у матери записано, что она полька, и все ее братья и сестры тоже. Старший мамин брат Петя, родившийся еще на западе, рассказывал, что раньше на Рождество они всей семьей ходили в Варшаву, а до Гродно от их селения было значительно дальше. Семья Высоцких была католической веры.

У Тадеуша был родной брат, он тоже приехал в Сибирь со своей семьей на выделенный по столыпинскому указу участок. Брат слыл ярым землепашцем, а Тадеуш был равнодушен к крестьянскому труду. Когда брат узнал, что Тадеуш не хочет заниматься землей, он его осудил. Между братьями случилась такая серьезная размолвка, что мы теперь и не знаем, где потомки того брата, и даже как его звали. А Тадеуш участок брать не стал, пошел работать на железную дорогу стрелочником, потом на шахту. Там как-то случился обвал, его придавило, он поболел и умер. Было ему меньше 50 лет.

Мария при муже была домохозяйкой, а после его смерти пошла батрачить к зажиточным крестьянам. Оплату получала продуктами, тем кормила себя и пятерых детей. Мария много помогала при церкви, пела в церковном хоре, у нее был хороший голос и слух. И вот как-то раз глубокой осенью их обокрали. Уж и брать-то у них было нечего, но оставили их без теплых вещей и скудных припасов. Марию это так потрясло, что она перестала ходить в церковь и совсем отрешилась от веры. «Как же нас, таких бедных и сирых, Бог дал обокрасть?» – недоумевала она.

Уже при советской власти Мария была в активе избы-читальни. Она была грамотная. Вообще, моя мать говорила, что семьи тех, кто приехал с запада, от местных жителей отличались грамотностью. Ее мать читала, считала, писала, изъяснялась на литовском, польском, белорусском и русском языках. В семье моей матери говорили грамотно: не «куды», не «сюды», не «еслиф». Слова произносили правильно, во всяком случае, к этому стремились и всегда могли оформить свою мысль.

Мария с детьми жила на хуторе Ключи. Потом рядом с хутором построили санаторий, а при санатории – животноводческую ферму. Вот на эту ферму при санатории «Ключи» и пошла работать Мария; оплату получала деньгами и продуктами.

Когда моя мать подросла, то тоже устроилась на ферму. По вечерам в санатории она наблюдала веселую светскую жизнь. Была моя будущая мама девушкой яркой, на нее обращали внимание и интересовались, почему она такая видная, а возится в навозе, и долго ли она еще будет коровам хвосты крутить. Молодые люди, встречаясь с ней на танцах, удивлялись, как она может оставаться на такой непрестижной работе. Ей уже надо было заводить семью, а деревенские ребята ее не привлекали, да и она среди них была как чужая. Но, работая на ферме, других перспектив она не имела. «Как узнают, что я – доярка, сразу от меня отшатываются», – вспоминала она.

Видя безысходность своего положения, пошла она топиться на реку Басандайку. Ее спасли, а потом какой-то добрый человек подсказал ей пойти учиться и даже помог уехать в Томск.

Сначала училась на рабфаке[6]. Мать мне рассказывала: «Было очень трудно – в школе-то я не училась, ведь пришлось матери помогать. На рабфаке я первый раз в жизни познакомилась с географией, черчением и другими дисциплинами. Мама нас, конечно, научила и писать, и читать, но систематических знаний у нас не было».

Кстати сказать, все дети Марии, кроме Пети, выучились. Юзик был потом главным инженером Томского завода по производству пневмомолотков, имел много изобретений; Аня работала главным бухгалтером Томского книжного издательства [рис. 2].

Рис. 2. Сестры Анна и Зоя Высоцкие, 1930 г.

После рабфака мама сразу же поехала в Новосибирск. Поступила она в Урало-Сибирский институт народного хозяйства. Жила на стипендию. Зимой из общежития в институт бегала в брезентовых тапочках, никакой теплой одежды не имела. Случалось, голодала, но продолжала учиться, терпела лишения ради возможности получить образование и «выбиться в люди».

Мать рассказывала, что в институте за ней начинал ухаживать какой-то студент. Она не ответила на его ухаживания, и он в отместку донес на нее в НКВД, что она – «дочь кулака». А быть кулаком в [19]30-е гг. было смертным грехом. Ее уже собрались отчислять из института, тогда ведь выполнялись «планы по репрессиям», и никто в НКВД не собирался проверять эту анонимку. Доказательства невиновности возлагались на самих подозреваемых. Мать отпросилась с курса и поехала домой. А денег ей на дорогу дал ректор института, дал от себя. И когда мать привезла справку «с родины» о том, что ее отец погиб на шахте, а мать – батрачка и активистка, ее оставили в покое. Там же, в институте, она познакомилась с моим отцом.

Отцовская семья

Отец мой с Харьковщины, родился в селе Мелихово одноименного уезда в 1909 г. Семья его перебралась в пригород Новониколаевска с Украины. Им в Сибири обещали большие наделы и в первое время не брать подати. Еще говорили, что сыновей переселенцев не будут брать в солдаты.

Якимовы стронулись с места всем родом, в Сибирь приехали все деды моего отца. Их звали Михей, Феоктист, Алексей и Афанасий Трофимовичи. Они приехали со своими семьями. Добирались до Сибири с большими трудностями. Ехали в товарных вагонах вповалку несколько месяцев. Железная дорога не справлялась с огромным наплывом переселенцев. Кроме того, преимущество отдавалось перевозу ссыльных и каторжников, а переселенцы ждали. В ожидании отправки жили в палатках: скрещивали шесты и увешивали своими тряпками. Из таких палаток создавались порой целые деревни. Отец рассказывал со слов деда, как они полуголодные в ожидании попутного транспорта жили по полям. Детей хоронили да проедались. Некоторые от тоски вешались или в пути, или уже по приезде. Смертность была огромная, инфекция ходила: дифтерит, оспа, корь, дизентерия.

Мои деды ехали в Томскую губернию, а тех, кто ехал дальше, вообще не пропускали, они оставались в полях еще дольше. Земли давали целинные, их надо было еще поднимать, выкорчевывать лес. Для этого давали только соху и деревянную борону, иногда лошаденку. Поэтому крестьянствовать стали немногие.

Мои – кто занялся разведением кроликов, кто пошел на службу. Известно, что Феоктист здесь, в Сибири, служил учителем. Во времена Колчака Афанасий был партизаном. Больше ничего не знаю о своих прадедах. Дольше всех жила прабабка Ольга, жена Афанасия, – 92 года, похоронена в Новосибирске в 1949 г. Дети моих прадедов Феоктиста, Алексея, Афанасия из Сибири уехали – в Горький, в Москву, в Комсомольск-на-Амуре. Здесь остались только мы, Михеевичи.

Мой дед, Иван Михеевич, служил волостным писарем. Настя, его жена, была из местных, из зажиточной крестьянской семьи. Был у нее физический недостаток – бельмо на глазу, и ее смогли сосватать только за бедного сына переселенцев. Бабушка Настя от этого позора очень страдала. У Ивана и Насти было восемь детей: Дора, Фёкла, Михаил, Татьяна, Пётр, Сергей (мой отец), Елена и Евдокия. Дом, в котором они жили, был выстроен дедами по приезде в Сибирь. После сооружения Обского водохранилища[7] дом был затоплен, ушел под воду вместе со старым Искитимом; от былой жизни не осталось и следа.

Городская окраина

В Новосибирск наша семья приехала в январе [19]41 г. Мои родители устроились на работу в плановый отдел Комбината № 179. Так как они были «специалисты», им сначала предложили квартиру из двух комнат. Но родители отказались: запросы у них были скромные, да и мебели для всей квартиры они не имели. Тогда их поселили в квартиру на двоих хозяев. Дом, в котором мы стали жить, считался элитным, здесь жили руководящие и инженерно-технические работники. Потом уже, в [19]45 г., мать обменяла нашу комнату на другую, которая была в соседнем доме. Только тогда у нас появились соседи из рабочих.

Мы жили на 31-м квартале. Тогда слово «квартал» произносили с ударением на первом слоге. Были и улицы: Трамвайная, Петропавловская, Лагерная и другие. Но превалировала квартальная система: случалось, что с одной стороны улицы стояли дома с четными и нечетными номерами, потому что дома эти входили в один квартал. Во время войны выдавали справки для получения карточек, в них значились номера квартиры, дома и квартала; улиц никто не поминал. В общей массе стояли деревянные дома, они до сих пор «живы».

Когда в начале войны появились эвакуированные, а они приезжали в основном с заводами, началось строительство бараков для их расселения. Бараки строили на пустующих окраинах, что оставались вокруг 30–32 кварталов. По ту сторону улицы Трамвайной (сейчас – ул. Титова) отстраивали 49–52 кварталы деревянными домами, местами сохранившимися до наших дней по улицам Костычева, Титова, Римского-Корсакова. Появились Южный поселок (нынешние улицы Танкистов, Связистов, Парашютистов), Восточный поселок (сейчас есть ул. Восточный Посёлок возле ТЭЦ-2), «Зеленстрой» – позднее Западный поселок: улицы Филатова, Порядковая (Забалуева), Халтурина и Фасадная. Там строили одноэтажные бараки с печным отоплением и с удобствами на улице. Это жилье давали работягам. Тогда кирпичные дома вообще не строили. Итээровцев (инженерно-технических работников, служащих) селили в коммунальных квартирах в блочных и брусчатых домах, в основном на Соцгороде[8].

Средства коммуникации

Трамваи ходили по кругу, в одну строну. Маршрут «А» пролегал по улицам Вокзальной (Станиславского) и Трамвайной, огибал 30-й квартал и по улице Демьяновской (Широкой) снова приезжал на Вокзальную. Этот маршрут еще называли «Вокзальное кольцо». Было еще «Южное кольцо», маршрут 8-й: по улице Трамвайной до Южного поселка, там на кольце трамвай разворачивался, доезжал до 30-го квартала и далее повторял путь маршрута «А». Значительно позже проложили 10-й маршрут в Бугринку[9], но сначала он был до площади Ефремова. На трамвае мы ездили рыбачить на Обь, в район нынешнего Коммунального (Октябрьского) моста. Быки Коммунального начали строить в [19]50-х гг. Сдавали его перед тем, как я пошел в армию.

Во время и после войны на [железнодорожных] мостах Комсомольском и Гарина-Михайловского стояли часовые. Перейти мост было совершенно невозможно. Если кто-то на лодке проплывал под мостом, по нему стреляли, чтобы предупредить возможную диверсию. Никакое фотографирование мостов не позволялось: мосты были секретными объектами. И перебраться на правый берег мы могли или по понтонному мосту[10], или на «передаче». «Передача» значит – пассажирские пригородные поезда. Они передавали пассажиров с одного берега на другой. Когда жители Кривощёково собирались на правый берег, говорили: «Поедем в город». Мы все себя считали кривощековскими, и в городе нас называли кривощековскими.

На правом берегу, в районе сада Мичуринцев, была большая барахолка. Там все всё продавали и покупали: фуфайки («стеганки»), шапки (верх из темного сукна, мех – овчина), сапоги и ботинки хромовые или яловые, для детей – коньки, лыжи… Все товары были кустарного производства. В магазинах ничего не было. Все промышленные товары выдавались по ордерам (рабочие – первая категория, служащие – вторая), а продукты – по карточкам, вот барахолка и насыщала [рынок].

Наша комната

Жили мы очень скромно. Вся мебель была казенная. Нам принадлежал только сундук; он заменял и бельевой шкаф, и топчан. Две железные солдатские кровати с полужесткой сеткой из пружин и крючков нам выделили от ЖКО (жилищно-коммунальный отдел на заводе). Еще были сосновый неразборный, крашенный морилкой, стол и табуретка с инвентарными номерами Комбината [№ 179]. У окна стояла комбинатовская же этажерка. Вот книги в ней были мамины: «Капитал» [Маркса], собрание сочинений Ленина и другие, оставшиеся со студенческих лет. Каждую субботу я перетирал их коленкоровые переплеты. В одном углу висела деревянная вешалка, затянутая простыней, в другом стоял ящик с цветком. У двери – электроплитка с открытой спиралью. На окнах – «задергушки» (занавески на гвоздиках), а под потолком – лампочка на шнуре.

Пол у нас, в отличие от соседей, был крашеный. Краску для пола где-то достала мама. Я помню, мы с братом по нему катались в пимах (валенках): разбежимся и катимся, – так развлекались. Сколько себя помню, в этой комнате ничего не менялось. О хорошей довоенной жизни напоминал только патефон, который родители купили на свою первую зарплату. Потом уже в комнате появились наши с Аликом велосипеды, гармошка, но это было уже в [19]50-х.

Моя национальность

В садик я ходил сам, он находился за улицей Трамвайной. По пути в садик меня постоянно встречал какой-то мальчик. Он приставал и задирался ко мне. Он считал, что я еврей; ну, уж если не еврей, то татарин. Он просто измучил меня, не давал прохода, и я заявил родителям, что ходить в садик больше не буду. Меня и другие дети со двора спрашивали, еврей ли я. А когда узнали, что мы поляки, разнесли по кварталу, и мы с братом стали изгоями. Ко мне чуть не прилепилась нехорошая кличка, и я, чтобы не затвердить ее, перестал ходить на улицу. Вот тебе и дружба народов! В нашем дворе жило много рабочих семей. Особенно дети работяг любили выяснять, «кто еврей».

В нашей квартире жили эвакуированные с Украины. Жили в ванной комнате, сама комната метров пять квадратных, но с окном. Их было трое: мать, старшая Шура и мальчишка – младше меня года на два. Фамилия их была Коврига, потом они почему-то стали Ковригиными. Нас они тоже дразнили «поляками».

У меня был друг, Витька Морозов, его отец работал начальником цеха, а мать – служащей заводоуправления. Мы с Витькой были ровесники. Он рассказывал мне про путешественников и открывателей новых земель. Витька интересовался морским делом, у него дома были модели яхт, он часами просиживал над чертежами разных лодок. А стены комнаты были увешаны рисунками парусников. От Витьки я впервые услышал про атомную бомбу. Потом Морозов стал морским офицером, сейчас живет в Севастополе. Так вот, Витьке не было никакого дела до моей национальности.

Братья 

Дома я еще сидел из-за младших братьев, которых на меня оставляла мать. Сначала был Игорёк, потом Алик. Игорёк умер, но появился Витенька. В [19]46 г. Витенька умер, остались я и Алик. Мать уйдет на работу, запрет нас в комнате. Я сижу, рисую или читаю, и смотрю за братьями, чтобы они не расползались по комнате: в основном я был сторожем. Иногда я их кормил кашками, которые оставляла мать. Чтобы я не ушел и не забыл про братьев, меня закрывали в комнате вместе с ними. Больше всего я занимался с Аликом, старался быть хорошим старшим братом. Однажды я ему выстругал из куска доски лыжи. Поинтересовался у взрослых, как загнуть концы, накипятил ведро воды, распарил концы досок, засунул в батарейную щель, изогнул, привязал веревкой и оставил свое творение сохнуть. Получилось что-то напоминающее лыжи. Ездить на них Алик не смог, хотя пытался и очень старался оправдать мои надежды.

Мне на улице было неинтересно. Знаю, что мальчишки «ходили квартал на квартал», но мы с братом драться не умели. Помню, у нас отобрали мячик на речке, а мы и смолчали, были «маменькины сынки». Никто нас драться не обучал, между собой мы тоже не дрались. Зимой мы катались на санках, играли в хоккей с мячом, потом уже про шайбу услышали. Летом играли в пристенок, чику, чижик, ножичек, футбол, лапту. Но для лапты и футбола нужны большие пространства, а тут кругом были огороды и окна. Еще лазали по чердакам, из рогаток стреляли по воробьям. Сезонное занятие, по весне, – крыс топили в лужах. Катались на «колбасе» деревянных трамваев (на буфере, которым соединяются вагоны).

Советское радио

В основном нас воспитывало радио. Оно было включено все 24 часа, вилка из розетки не выдергивалась. В 6 утра начинались программы и шли до ночи. Передачи начинались с гимнастики, потом была «Пионерская зорька». Радио работало во всех квартирах и во всех домах. Большие репродукторы висели на площадях, в парках – всюду. Радиопередачи были фоном нашей жизни. Всю классику, и музыкальную, и литературную, я знаю благодаря радиопередачам. В цикле передач «Театр у микрофона» шли радиопостановки. Это была и зарубежная классика, и советская, – конечно, патриотической направленности. По радио же читали газетные передовицы, шла критика капитализма. Мы считали, что нам крупно повезло родиться в СССР. Думали: как же там, за границей, столько лет они терпят своих буржуев и никогда революцию не устроят! Радио же нас держало в курсе военных действий нашей армии.

Участковый

На нашем квартале был, как нам, мальчишкам, казалось, очень строгий участковый Кабаев – «Кабай». Следил за порядком, про всех всё знал. Вот я сейчас не знаю нашего участкового, а Кабай тогда всем был известен. Все к нему бегали жаловаться. Одна была у нас защита – Кабай.

«Семейные обстоятельства»

В 1943 г. нас стало уже пятеро: отец, мать, я, Игорёк и Олег [рис. 3]. Мать рассказывала, что отец был беззаботным, даже в голодные военные годы «с размахом» привечал свою родню, любил «пыль в глаза пустить». Его родные жили в Искитиме, Бердске, Чёмах, Морозовке, Агролесе. В Новосибирск они ездили торговать. Как приедут – сразу несколько человек; их накормить надо, да с куском мяса. Мои родители работали служащими, имели маленькие доходы, и постоянно принимать гостей для них, как считала мать, было обременительно. После отъезда родственников мы обычно голодали.

Рис. 3. Борис Якимов с матерью, младшим братом и его товарищем, 1950-е гг.

Во время войны у отца была «бронь». Но в конце войны и отца забрали на Дальний Восток. Как жена офицера мать стала получать деньги по денежному аттестату. Но жизнь дорожала день ото дня, и денег всё время не хватало. Еще при отце, в 1943 г., от дистрофии умер мой брат Игорь, было ему два года. Мать решила пойти на всё, но нас с Олегом сохранить. Она оставила работу и занялась торговлей пирожками и драниками (картофельные оладьи) собственной выпечки. Тогда-то она и поменяла комнату, потому что наши соседи по элитному дому не желали терпеть постоянной копоти от пирожков.

Удивительно, что в годы войны мать отпустили с работы. В ее трудовой книжке есть такая запись: «11.01.45. Уволена по семейным обстоятельствам». Мать позже объясняла, что и в те годы люди не были зверьми и понимали, – не уйди она в «спекулянтки», потеряла бы детей.

Помню, за ночь натрет мать таз картошки, до обеда напечет бак пирожков, после обеда продаст (подгадывала «час пик», когда рабочие шли на смену или со смены), вечером мы с ней сидим, считаем: раз денежка, два денежка… Только по случаю ее «предпринимательства» у нас в доме появились сметана, масло, мясо: всё с базара. Базар, где торговала мать и откуда приносила продукты, располагался там, где сейчас стоит здание администрации Ленинского района. Прямо на том же месте, между улицами Лагерной (Плахотного) и Мамонтова (Пархоменко).

Надо сказать, что для властей мать была настоящая спекулянтка, так как не имела патента на выпечку и продажу пирожков. Возьми она патент, она бы его не отработала. Не было у нее того размаха, с каким работают настоящие предприниматели, ей бы только нас накормить. Она рассказывала, что как-то раз, еще в самом начале ее деятельности, милиционер с базара плеснул ей в бак с пирожками керосин. И вот мать схватила этого милиционера за рукав и потащила к нам в дом, чтобы тот посмотрел, как живут «спекулянты». Квартира битком людьми набита, а в нашей комнатке мы с братом сидим, к батарее спинами прижались – пытаемся согреться. В комнате глаз не на чем остановить. Посмотрел милиционер на нас, на мать, и ушел. Больше он к ней не приставал.

Помню, мать ходила на последнем месяце, беременная Витенькой. Была весна, пора было сажать картошку, но некому было вскопать землю, – отца тогда уже призвали. Мать вскопала пол-участка и расхворалась. Пришлось ей нанимать какого-то мужика. Через два часа тот мужик приходит и говорит: «Что хочешь делай, хозяйка, а я копать твой бетон не буду», – и вернул нам деньги. Мать полежала-полежала, да и пошла, докопала. Она себя не жалела, знала: если будет болеть, мы с голоду умрем. Любой другой тоже так считал. Болеющих не помню. Кто в наше время «распускал нюни», тот погибал. Эта «философия» утвердилась в нас. Мы, быть может, жесткие с тех пор и к себе, и к другим.

Быть честным человеком!

Во время войны в принудительном порядке распространяли облигации государственного займа. Их нужно было купить на сумму не менее месячного оклада. Мать сама всегда брала облигации. «Надо фронту помочь!» – говорила она. У нас было много облигаций. Потом, в послевоенное, особенно голодное, время мать их продала за бесценок.

Мама не была ни комсомолкой, ни партийной. Мне она потом сказала, что уже в те времена видела: многие коммунисты – карьеристы. Она говорила, что нужно быть просто честным человеком, и совсем не надо для этого как-то называться. А когда ее просили сделать доклад на торжественном собрании, отказывалась: «Я не могу говорить то, чего не чувствую». Почему-то ей прощали такую искренность.

Хлеб

«Завтрак» у нас в школе в [19]40-е гг. – это кусок черного хлеба, посыпанный мокрым сахаром, или, в редких случаях, намазанный яблочным повидлом. Но и такие завтраки на занятия приносили немногие. Тогда считалось нормальным попросить «откусить» от завтрака. Откусывали только от домашних бутербродов. Только развернешь свой кусок, слышишь жалобное: «Дай откусить».

Были у нас и сытые. У моего одноклассника Васи Кузнецова старшая сестра работала на хлебозаводе рядом с вокзалом Кривощёково (теперь – Новосибирск-Западный). Видно, она таскала хлеб домой, потому что, когда нам выдавали завтрак в школе (кусочек черного хлеба и кулечек желтого сахара), Васька демонстративно выкидывал хлеб в форточку, а сахар высыпал себе в рот. Как мы все не любили Ваську! Он не был нашим героем.

Я и сейчас испытываю пиетет перед хлебом, в столовой всегда беру корочки. Их все отбрасывают, а я беру: чтобы хлеб не пропал, надо же кому-то и корочки есть. Да и в магазине никогда не проверяю хлеб на мягкость. Как же это можно? Что, чёрствый хлеб – не хлеб уже? Я понимаю, что времена другие, но не для меня; хлеб – это больше, чем просто хлеб. Я считаю, что отношение человека к хлебу полностью характеризует его как человека. Хлеб нас делает людьми.

Я еще помню фарсовые времена. Сначала при Хрущёве хлеба было в достатке, и обедающие в заводской столовой вытирали плохо вымытые вилки, ложки хлебом. Я видел, как под ножку столика, если он качался, подкладывали горбушку хлеба. Горбушки не ели. И хлеб при Хрущёве стал таким дешевым, что люди, имевшие домашний скот, закупали буханки мешками и скармливали скоту. А потом вдруг, при Хрущёве же, хлеба не стало, чуть карточки не ввели. Хлеб пекли, но он был низкого качества и отдавал полынью. Очередь стали занимать с раннего утра, а когда дверь в магазин открывали, то люди в давке за хлебом друг другу «ребра ломали».

Картошка

Картошка была вторым хлебом. Как она спасла нас от голода! В войну буханка хлеба стоила 150 р., а пирожки с картошкой за пару – 5 р. Люди, в основном, жили только на картошке. Многие ходили по помойкам, искали картофельные очистки, варили их. При посадке картошки пользовались только очистками с глазкáми.

Мои самые ранние воспоминания тоже связаны с картошкой. Мне было года три, мы только в Новосибирск переехали. Из окна квартиры наискосок виден пустырь. Через этот пустырь идет насыпь узкоколейки, кругом лежит строительный мусор, стоят вагонетки. И мусор, и узкоколейка оставались после строительства домов 31-го квартала. Потом узкоколейку убрали, пригнали грейдеры, разровняли место (теперь это ул. Крашенинникова). И люди стали сажать там картошку, мы тоже заняли около сотки земли. Что удивительно – в годы войны картошку никто не воровал, хоть все и жили впроголодь.

Потом перестали сажать картошку возле домов. Нам, кривощековским, отвели участки вдоль железнодорожной магистрали, от города на запад (сейчас ул. Станционная). Сажать, окучивать картошку, собирать урожай всех возили организованно, об этом заботился завод. Возили на «вертушках». «Вертушка» – та же самая «передача», но с открытыми платформами. А вертушкой называется, потому что вертится – от города и назад. Нам участок под посадку картошки выделили недалеко от тарного производства завода «Сибсельмаш». Он долго был в нашем распоряжении. Потом на тех землях начали строительство новых заводов: бетонного, дрожжевого, металлоконструкций.

В нашей квартире

В [19]40-е гг. мы жили в квартире на трех хозяев, да еще в ванночке (ванной комнате) всегда кто-нибудь жил. Во время войны в нашей квартире соседский состав постоянно менялся, да не только у нас. Дома принадлежали заводам, и заводы распоряжались жилищным фондом по своему усмотрению. Работники бесконечно переселялись с места на место. Причины были разные: кому-то улучшали жилищные условия, кого-то переводили на другую работу, и он получал другое жилье, кого-то уплотняли, подселяя эвакуированных. К нам в комнату в [19]45-м г. тоже подселили девочку-фэзэушницу (учащуюся фабрично-заводского училища). Но когда у нашей матери пропало платье, мать выставила все вещи девочки за порог и в комнату ее больше не пустила. Девочка жаловалась в ЖКО и милицию, но ей так и не удалось вернуться в нашу комнату. Мама вела себя решительно, и соседи нас поддержали.

В быту тогда все одевались просто: сатиновые юбки, штаны, рубашки. У женщин – кофточки, вязаные из хлопчатобумажных ниток, у всех на головах платки. У мужчин – кепки, на ногах тапочки самодельные или грубые яловые ботинки, сапоги с портянками, носков не знали. На завод и мужчины, и женщины ходили в том же, в чем работали: в телогрейках и кирзе. Мы жили на первом этаже, и я помню, как утром вереница людей в темной промасленной одежде тянулась мимо окон. Все экономили на транспорте, на работу шли пешком.

Помню гудки заводов: у каждого завода свой тон. У нас в квартире, как [послышится] гудок, тоже встают, умываются. Вставали по чужому гудку, а к своему уже были на работе. Почему-то стариков я не помню, видимо, их в то время отсылали по деревням.

Все работали шесть дней в неделю, а в воскресенье всегда «гуляли»: тешили себя водкой на разлив, брагой, самогоном. Закуска простая – капуста, картошка. Сидели с утра и до вечера. А утром в понедельник, опухшие, шли на работу. Так отдыхали многие, так вели себя и наши соседи.

Отмечали «ноябрьские», Новый год, Первое мая, другие советские праздники. «Выборы» были особенным праздником. Голосовать ходили все. Считалось почетным, если тебя первого впустили голосовать. В этот день детей катали на лошадях в расписных санях. Еще отмечали день смерти Ленина, – кругом висели траурные ленты, все скорбели. На «родительский день» все ходили на кладбища, поминали. Были и Пасха, и Чистый четверг, и Троица. Я не знаю, кто эти дни высчитывал, но отмечали их всегда. В праздники пекли сдобу: плюшечки, пончики, беляши, пирожки с луком, рисом и яйцом.

Праздники соседи отмечали с шумом, песни орали до глубокой ночи. Пели «Бродягу», «Бежал бродяга с Сахалина» и другие русские песни. Они и мать нашу приглашали к себе. Она посидит-посидит, да и уйдет. «Не умею я петь эти песни, – говорила она нам, – не люблю я пустые разговоры». Соседи ее поприглашали, да и перестали, так и пошло.

Мать была необщительная, считала, что у нее много забот. Общалась с соседями в основном «по быту», когда «вела неделю» (дежурила по коммунальной квартире в течение недели), да если случались какие-нибудь мелкие просьбы друг к другу.

Каждая семья «вела неделю» в очередь с соседями. В обязанности дежурных по квартире входили уборка и поддержание порядка в помещениях общего пользования. Дежурные подбеливали стены и кухонную плиту. Плита была из кирпича, она имела топку, поддувало, оборудовалась духовкой. В каждой квартире была такая плита, и ею пользовалась вся квартира. Топилась такая плита твердым топливом: дровами, углем. На плите готовили основные блюда, грели воду для стирки и купания, а кипяток для чая грели у себя по комнатам на электрических плитках. Полы во многих квартирах были из неокрашенных досок. Такие полы скоблили ножом или веником-голиком (ну, это ленивые – клали веник плашмя и терли) до белизны, таким же образом «мыли» и столы. Уборка была трудоемким делом, а порой и неблагодарным, особенно осенью.

Между соседями бывали и ссоры, в основном бытовые. Случалось, кто-то топит печь, а другие «присоседятся» – себе тоже и воду согреют, и обед приготовят. Случались другие причины для ссор, обычные для коммунальной квартиры: воровство керосина, чье-то веселье в то время, когда другие отдыхают после смены. У нас в квартире драк не было, у других случались.

После войны отец жил от нас отдельно. Иногда по выходным он приходил к нам в гости. Все соседи умилялись: «К детишкам отец пришел». Начинали суетиться, предлагать матери огурчиков, варенья, самогона, чтобы она могла угостить мужа.

Я играю на гармошке

У некоторых наших соседей были патефоны. У нас тоже был патефон. Родители купили его в самом начале своей работы на Комбинате. Мы слушали пластинки Апрелевского и Ташкентского заводов с фрагментами популярных опер, народными песнями, романсами в исполнении Изабеллы Юрьевой и Клавдии Шульженко.

У многих были гармошки. По окончании войны – трофейные аккордеоны. Меня научил играть на гармошке жених нашей соседки. Звали его Николай, он был «психический»: что не по ему, может голову оторвать. Соседи говорили – это у него фронтовые последствия. Алику, моему младшему брату, отец ко дню рождения подарил тульскую гармошку, «хромку». Так как я был домосед, то постоянно ее мучил. Самоучитель я купил потом, когда играл уже довольно бегло. Однажды мои упражнения услышал «психический» Николай и зашел к нам. Между нами состоялся «профессиональный» разговор. В общем, Николай взялся меня обучить игре. Сам он играл очень хорошо и знал много красивых мелодий. Он мог и на баяне, и на русской гармошке, и на «хромке». Он мне покажет прием, – я упражняюсь. В основном подражал, а потом и самостоятельно разучивал мелодии, но на слух. Я до того увлекся гармошкой, что запустил уроки и остался на второй год в 9 классе.

«Народ», «интелиго» и «не от мира сего»

В нашем окружении образованных людей было мало. Жили они в основном на Соцгороде. К образованным людям относили начальников цехов, инженеров, служащих, работников администрации заводов, директоров. Конечно, у них было среднее специальное или высшее образование. От общей массы они отличались манерами, культурой речи. Мальчишки их называли «интелигό». «Народ» относился к ним сдержанно или совсем отчужденно. С «интелиго» никто никогда не пререкался, только смотрел в землю, если ему сделали замечание. При «интелиго» считалось невозможным материться. Конечно, и от «интелиго» никто не слышал брани. Вместе с отчуждением и холодной вежливостью присутствовало уважение особого рода. Это отношение передавалось от родителей к детям: если кто начальник, к нему надо относиться с почтением.

Всех, кто верил в Бога, было принято презирать. Вера была предметом насмешек. И мы не знали, кто из окружающих был верующим. Люди тщательно скрывали свою религиозность. Считалось, что верующие люди – «не от мира сего».

Наш язык

Я помню, что язык надо было «за зубами держать», и думать, что говоришь. Не дай бог сказать что-нибудь против советской власти, или кто подумает, что ты говоришь против власти. Среди наших соседей антисоветчиков, конечно, не было. Я слышал и частушки, и анекдоты с упоминанием имен советских вождей и героев, но всё это было очень непопулярно. Всегда мог найтись тот, кто донесет на «исполнителей фольклора» в НКВД. Про власть не распространялись, отмалчивались.

Произносить слова правильно и объясняться на литературном языке тоже было непопулярно. Кто говорит правильно, тот, значит, «выпендривается», «свою образованность показывает». Ребята стеснялись говорить грамотно. Я помню, булыжные мостовые называли «сошейкой», хотя правильно надо было говорить «шоссе». Но мы не смели. В обыденной жизни у нас, мальчишек, превалировал «зэковский» язык. Тогда он нам казался романтичным и выразительным. В ходу были такие словечки, как «накнокать» – увидеть, «штевать» – кушать, «хаец» – хлеб.

С нами по соседству был лагерь для заключенных № 5. Улица Плахотного раньше называлась Лагерной, потому что она вела прямо к этому лагерю. Зэки строили дома по Вокзальной, – всю четную сторону от Трамвайной до улицы Котовского. Эта территория была огорожена забором с вышками для часовых по углам. Зэков привозили на машинах под охраной, охраняли их часовые с собаками. Я помню зэков в черных бушлатах. Мы наблюдали за их работой и невольно воспринимали специфический лагерный язык. Конечно, мы им пользовались только в своей мальчишеской среде, в разговоре с мамой я этих слов не употреблял.          

Существовали и «секретные» языки. Они служили нам развлечением и защитой от постороннего уха. У матери в студенчестве был тоже секретный язык. В этих языках всё дело во вставках: мы вставляли «нака» перед каждым слогом, а мамины однокурсники – «фи» после каждого слога.

Вообще хочу заметить, что во времена моей юности говорили просто, порой неграмотно, но без мата. Так вольготно материться, как сейчас это делают и взрослые, и молодежь, никто себе не позволял.

Местные форпосты

Все «достопримечательности» выполняли для нас, мальчишек, роль форпостов. Именно поэтому они и примечались нами.

Во-первых, это были кинотеатр «Металлист» и район четырехэтажек, крашеных зеленой краской. Они до сих пор стоят на углу нынешних улиц Плахотного и Римского-Корсакова, и окрашены в тот же цвет. Наши походы в тот район считались походами чуть ли не в другой мир. Мне было тогда 10 или 11 лет. Первый фильм, который мы посмотрели в «Металлисте», был «Багдадский вор» – трофейный. Еще – «Жила-была девочка», про блокаду Ленинграда. Судьба этой девочки произвела на меня сильное впечатление. Ленинградцы жили в таких лишениях, которые нам не были известны или коснулись нас в меньшей степени. Смотрели «Здравствуй, Москва!» – очень жизнерадостный фильм про московских фэзэушников. Все фильмы глядели несколько раз.

Во-вторых, «Шесть-семь». Угловой дом по улице Вокзальной был под номером 6, а на улице Мамонтова одновременно имел номер 7. Еще его называли «Скала», «Бараний лоб». А за ним до сада имени Кирова простирался Соцгород – район коммунальных домов.

Третьей достопримечательностью являлся клуб имени Клары Цеткин, или «Кларушка». Нам, детишкам, в этом клубе устраивали елки. Клуб этот был от завода «Сибсельмаш».

Еще могу назвать Башню, но это был край света. За Башней был еще Больничный городок (сейчас район ул. Вертковской и начала ул. Сибиряков-гвардейцев). А на том месте, где теперь областная больница, было [Бугринское] кладбище, туда из нашего района возили хоронить. Там в [19]40-х гг. похоронены два моих родных брата.

Хочу заметить, что о «площади» Станиславского поговаривали задолго до того, как она обрисовалась. Мы не понимали, почему это место называют площадью, пока уже в [19]50-е гг. ни построили дом, в котором одно время располагался Театр кукол, и дом напротив, где сейчас почта. 

Близкое и далекое

Куда ходить, а куда нет, я выбирал сам, мать меня совершенно не ограничивала. До Башни не ходили – очень далеко и страшно, даже на велосипеде не ездили – вдруг отнимут. Преподавательница из нашей школы жила на остановке трамвая «Больница» (теперь «Телецентр»), нам казалось, что она живет на окраине. 

Частями города считались те жилые постройки, что были при каком-либо заводе. Например, Расточка – район завода имени Ефремова[11], или жилой район при Оловозаводе. Рабочий поселок, в котором жили мы – от Комбината [№ 179]. А Бугринка была деревня, и частью города мы ее не считали. «Бугры» представлялись нам чрезвычайно далекими. Слово «жилмассив» появилось только тогда, когда построили НЭТИ[12], а рядом с ним – жилые дома. Вот этот комплекс домов впервые в городе и назвали жилмассивом. К тому времени представление о частях города уже изменилось.

Купаться ходили на реку Ереснушку (правильнее – р. Тула, левый приток Оби). До Оби было далеко, и в район нынешнего Коммунального моста ходили редко. Еще ходили на озера между заводами и Обью, за ТЭЦ-2. Именовались они Первое озеро, Второе, Третье и так далее (сейчас там находится автокомбинат, озера эти замыли). А пацаны с Западного и Южного поселков ходили на болотца, которых было множество вдоль железнодорожного пути от станции Кривощёково на запад.

Огромный Город

Мы с ребятишками как-то сами поехали в краеведческий музей, было нам по 10–11 лет. Кто-то рассказал, что видел там пушку. Мы поехали ради того, чтобы посмотреть на оружие партизанских отрядов, которые воевали против Колчака. Поехали, конечно, на «передаче». Нам родители дали деньги на кино, а мы пошли в музей. Случилось так, что мальчишки, с которыми я был, быстро всё посмотрели и убежали. А я настолько погрузился в музейную атмосферу, что не заметил, как остался один. Денег у меня не оставалось, я рассчитывал назад вернуться по понтонному мосту. Где этот мост, я не знал, подсказать было некому. Прохожие в Центре [города] таращили на меня глаза: никто из них не знал, где находится понтонный мост. Их указки привели меня на улицу Дуси Ковальчук, потом уже я добрался до вокзала (Новосибирск-Главный), потом по Чернышевскому спуску – на понтонный мост, и только так смог добраться домой. Шел я четыре часа. Тогда я в первый раз прочувствовал размеры нашего Новосибирска.

После войны отец жил отдельно от нас. Жили они с бабушкой Настей на улице Ломоносова в коммунальной квартире. Первый раз я попал в Центр, когда отец пригласил нас к себе в гости. Пригласил и устроил нам поход в Оперный театр, до которого мы добирались на трамвае № 3. В театре меня поразили скульптуры в нишах зала. А слушали мы тогда «Майскую ночь»[13]. Мы с братом потом часто бывали в Оперном.

Еще ездили к Оперному смотреть голубей. Мы всё удивлялись, как это может такое количество голубей не иметь хозяев. Голуби в основном были сизяки (сизые – черные с голубой игрой – голуби, одичавшие в городе). Голубятни были только в частном секторе и не у всех. У нас было такое представление, что голуби, как гуси и куры, не могут быть дикими и жить сами по себе.

Мы специально приезжали в Центр походить по асфальту. В нашем районе улицы Вокзальная и Трамвайная были выложены булыжником, а асфальт положили только в Центре, и то не везде. Особенно шикарной была улица Гоголя…

Смерть Сталина

Был морозный мартовский день, кажется, выходной. Мне было 14 лет. Я шел по улице Дружбы и услышал, как одна дворничиха другой крикнула: «Сталин умер!» – и зарыдала.

У меня всё оборвалось, – отец родной умер! Я вспомнил, как перед киносеансом показывали киножурнал «По стране любимой», и если в кадр кинорепортажа попадал Сталин, весь зал вставал, ликовал, аплодисментами приветствовал лик вождя. И вот этот полубог умер. Я подумал: всему конец, дальнейшая жизнь бессмысленна. И пошел, как во сне, за кинотеатр «Металлист», к железной дороге. В это время как раз шел огромный паровоз, я подумал: зачем жить?.. Я чуть не бросился под колеса, стоял и плакал. По всему городу транслировали новость, шли митинги в школах, в других залах, где можно было собрать людей. Все горько плакали.

Старшие классы

В нашей школе до 7 класса ученики ходили стрижеными под машинку наголо. А в старших классах носили прическу. Модной прической была «полька», потому что она предполагала длинные волосы. При более коротких волосах можно было рассчитывать на «полубокс» с пробором или на «бокс». А «бобрик» – это совсем короткие волосы, зачесанные назад. После окончания 7 класса мы на радостях отрастили себе волосы и соревновались друг с другом в их длине.

В 1955 г., когда я стал учиться уже в 9 классе, была проведена реформа школьного обучения: мальчики и девочки стали учиться вместе. Тогда уже было в практике школ посылать старшеклассников на сельхозработы. Нас увозили за месяц до начала учебы. Предполагалось, что в деревню мы едем и помочь, и заработать. В 55-м году мы работали в Колыванском районе, в деревне Вьюны. Везли нас сначала на моторке до Скалы (это название села), потом на грузовике. Дорогу, проживание, питание, развлечения мы должны были «отработать». Жили в деревенском клубе, а питались на воздухе под навесом, рядом с избой; к нам была прикреплена повариха от колхоза. Жили мы обособленно, деревенские нами не интересовались. Днем мы теребили лен, а по вечерам устраивали танцы. Работали мы с малой производительностью, да и расценки на сельхозработы тогда были низкие. Заработанных нами денег едва хватило на дорогу в оба конца, на питание во время работы и на кулек пряников, который каждый приобрел себе в дорогу домой.

Костюм «пижона»

Образцовый типичный костюм «состоятельного жениха»: двубортный брючный костюм из коверкота или шевиота[14] классического покроя, желательно стального цвета, брюки при этом заправлены в хромовые на кожаной подошве сапоги кустарного производства. Светлых тонов рубашка с воротником апаш навыпуск. Кепка-восьмиклинка с пуговкой на макушке, одного с костюмом материала, козырек обязательно коротенький. Пуговка называлась «нахлебник». Случались курьезы: кепку носили с внутренней картонкой, которая вообще-то вкладывалась на фабрике для сохранения формы. Еще важным атрибутом этого костюма была расческа, вложенная в кармашек пиджака таким образом, чтобы ее было видно. Ну, а если у хозяина этого костюма была в руках еще и гармошка, он мог рассчитывать на непременный успех [рис. 4].

Рис. 4. Мать провожает Бориса Якимова в армию, 1957 г.

Что-то подобное этому франтовскому костюму я и носил. Но однажды увидел свое отражение в большом школьном зеркале (в домах у нас таких зеркал не было) и просто ужаснулся. Я прежде никогда не видел себя со стороны. Этот мой ужасный вид запечатлен на фотографии, где мама провожает меня в армию.