Как рождаются песни? Да очень просто, скажут мне: композитор находит созвучный его музыкальной задумке или настроению стихотворный текст (а может, его предлагает сам поэт) и придумывает мелодию.

Но бывает, что на готовую уже мелодию нужны стихи, и композитор обращается за помощью к поэту, предлагая ему подумать над словами будущей песни. В результате совместной работы представителей двух муз и рождается искомый песенный продукт, который затем с помощью исполнителей идет в массы.

Существует и третий вариант, когда создатель музыки и слов песни предстает в одном лице (так называемая, «авторская» песня).

Ну, хорошо, тут все понятно. А как быть с песней «народной», у которой, как говорится, по умолчанию нет создателей? Кто-то ж, ведь, сочинял ее, и слова и мелодию придумывал.

Народ и придумывал — удивится кое-кто моей наивности. Потому и «народная». Возможно. Да только очень уж трудно себе представить, как это реально происходит. Собираются  миллионы, ну, пусть поменьше — тысячи людей на некое творческое вече и процесс пошел?.. Кто-то слово предлагает в проект будущей песни, кто строку, а кто и целый куплет. А некоторые уже и напевать пытаются, на музыкальный «зуб» пробовать.

Помилуйте! Да на бурных наших митингах, где все кричат, и каждый слышит, понимает и признает только себя любимого, не то, что песню, петицию с требованиями, ради которых собрались, сложить чаще всего не удается. Потому и тексты итоговые митинговых «песен» обычно задним уже числом «с учетом настроений митингующих» оформляют сами организаторы мероприятий.

А посему очень сомнительно, что и «народные» песни возникают по такому вот коллегиально-«базарному» сценарию. Существует все-таки у истоков всегда кто-то конкретный, кому песня непосредственно обязана своим рождением. Этот кто-то дает песне жизнь, а дальше пути ее, как и Господни, неисповедимы. Отзовется песня в народе, примет он ее, признает своей — значит, будет петь, передавать по цепочке поколений, отшлифовывая попутно, доводя до полного лада и гармонии с душой своей и сердцем. И вместе с тем забывать того, кто песню изначально сложил и отправил в бесконечный бессрочный путь.

Вот несколько тому подтверждающих примеров из истории появления некоторых известных песен, авторы которых сейчас либо хорошо подзабыты, либо широкой публике неизвестны совсем.

Певец природы и людей

Уже более полутора столетий гуляет по российским просторам песня «Славное море — священный Байкал». Она звучит и на концертах прославленных хоровых коллективов (Хор им. Пятницкого, например), и в исполнении знаменитых оперных певцов (Ф. Шаляпин, Б. Штоколов), и, конечно же, в застольях. Песня эта давно стала неотъемлемой частью русской песенной культуры, ее классикой.

По происхождению, жизненному материалу и по духу «Славное море — священный Байкал» произведение чисто сибирское. И принадлежит оно тоже перу сибиряка — Д. Давыдова. Нет, не того знаменитого поэта-гусара, героя Отечественной войны и друга А. Пушкина Дениса Давыдова, а другого — Дмитрия Павловича Давыдова (1811 — 1888), имевшего, впрочем, с Денисом по отцовской линии родственные связи.

Д. Давыдов родился по пути в Иркутск в городе Каинске Томской губернии. Потомок старинного дворянского рода, сын ученого-гидрографа, Дмитрий Павлович получил прекрасное домашнее образование. Служил канцеляристом в Ачинском окружном суде, но мечтал о педагогической деятельности, к которой чувствовал призвание. Через некоторое время, выдержав экзамен в Иркутской гимназии на звание учителя, Д. Давыдов становится педагогом. Преподает сначала в Троицкославском, затем Якутском уездном училищах. А с 1846 по 1859 год он — старший смотритель училищ Верхнеудинского округа.

Талантливый педагог, Д. Давыдов радел, по его словам, «о распространении грамотности, смягчении нравов и развитии умов своих воспитанников». Он добивался открытия новых школ, заботился об улучшении преподавания. Кроме того, живо интересовался развитием литературы и науки. Занимался активной деятельностью в области естествознания, археологии, этнографии, вел метеорологические наблюдения, принимал участие в экспедициях Российского географического общества. Д. Давыдов изучал бурятский, монгольский, якутский языки. В 1852 году издал в Берлине составленный им «Русско-якутский словарь». Хорошо знал и очень любил Д. Давыдов устное народное творчество народов Сибири… Личностью, в общем, был удивительно разносторонней и незаурядной.

Но обессмертил имя свое Д. Давыдов себя как раз не этим всем. Помимо прочего, он был еще и поэтом.

Писать начал рано. Еще в юности создал два романа в стихах: «Наташа» и «Заветный бокал». Но в печати дебютировал лишь в 1856 году в петербургской газете «Золотое руно». Здесь же был опубликован впоследствии и целый ряд очерковых и поэтических произведений Д. Давыдова из сибирской жизни. В их числе поэма «Ширэ гуйлгуху, или Волшебная скамеечка», а так же наиболее известное в его творчестве стихотворение «Дума беглеца на Байкале» (1858, №3), которое превратилось со временем в горячо любимую народную песню «Славное море — священный Байкал» (названа по первой строке)1.

На широкое распространение этой песни в 1860- годах обратил внимание известный этнограф С. Максимов, путешествовавший по местам сибирской каторги. Приведя в своей книге «Сибирь и каторга» текст этой песни, он отметил, что она, хорошо знакомая в нерчинских тюрьмах (здешних каторжников принято считать и авторами ее мелодии), отличается «некоторыми достоинствами и даже искусством, обличающим опытного стихотворца». И далее С. Максимов писал, что «песню для пущего колорита подцветили даже местными словами». Д. Давыдов в то время был еще жив, но заезжий исследователь народного быта так и не установил автора слов. Он ограничился лишь беглым замечанием: «Вот, стало быть, барин какой-то снизошел подарком и написал арестантом стихи»2.

Большой знаток сибирской культуры Н. Ядринцев и вовсе считал «Славное море — священный Байкал» произведением народной поэзии. В своей работе «Ссылка и ссыльные в Сибири» он писал, что уже сама переправа через громадное и бурное, как море, озеро Байкал «дала пищу многочисленным, дышащим правдой и неподдельной поэзией, песням бродяг». И отмечал при этом, что «даже в старинное время некоторые бродяжеские песни отличались безукоризненной отделкой внешней формы и верностью стиха». А в качестве примера приводил текст «Славного моря…»3.

Превращение стихотворения Д. Давыдова «Дума про беглеца на Байкале» в народную песню, в своего рода, «сибирский гимн» отнюдь не случайно: от него действительно веет байкальским простором, горячей жаждой воли и отважным стремлением преодолеть на пути к ней все преграды.

Любопытно, что, публикуя «Думы беглеца на Байкале» в газете «Золотое  руно», Д. Давыдов в примечаниях к тексту пояснил и самый сюжет, и встречающиеся местные слова. Оказывается, беглецов с каторжных заводов (а герой песни — один из них) называли «прохожими». Во время побегов они питались подаяниями сельских жителей и больше всего боялись горной стражи и зверопромышленников, стрелявших в них без колебаний. В комментарии Д. Давыдов пишет: «Беглецы с необыкновенной смелостью преодолевают естественные препятствия в дороге. Они идут через хребты гор, через болота, переплывают огромные реки на каком-нибудь  обломке бревна, и были примеры, что они рисковали переплыть Байкал в бочках, которые иногда находят на берегу моря, и в которых рыболовы солят омулей».

А теперь заглянем в текст песни:

Славное море — священный Байкал!

Славный корабль — омулевая бочка.

Эй, баргузин, пошевеливай вал,

Молодцу плыть недалечко.

 

Долго я тяжкие цепи носил,

Долго бродил я в горах Акатуя,

Старый товарищ бежать пособил,

Ожил я волю почуя.

 

Шилка и Нерчинск не страшны теперь,

Горная стража меня не поймала,

В дебрях не тронул прожорливый зверь,

Пуля стрелка миновала.

 

Шел я и ночь и средь белого дня,

Вкруг городов озираяся зорко,

Хлебом кормили  крестьянки меня,

Парни снабжали махоркой.

 

Славное море — священный Байкал,

Славный мой парус — кафтан дыроватый,

Эй, баргузин, пошевеливай вал,

Слышатся грома раскаты.

Комментарии полностью соответствуют содержанию песни. Д. Давыдов очень точно и правильно отобразил конкретные реалии сибирской действительности.

Правда, в процессе устной передачи стихотворение «Думы беглеца на «Байкале» претерпело изменения. В дошедшем до нас варианте сохранилось  лишь пять строф-куплетов (выше они приведены) из первоначальных одиннадцати. Изменились отдельные фразы и слова, но основа осталась та же, и сохранилось главное — внутреннее состояние героя песни. Автору с большой эмоциональной силой удалось выразить страстный позыв человека к свободе. Вечный позыв. Потому и песня живет, став нетленным памятником своему создателю.

В 1859 году Д. Давыдов вышел в отставку и поселился в Иркутске. Тяжелый недуг, почти на десять лет приковавший его к постели, привел поэта к слепоте. Но он не сдался. В 1871 году в Иркутске вышла своеобразная стихотворная автобиография «Поэтические картины». Вот, собственно, и все его творческое наследие. Следует, правда учесть, что значительная часть произведений Д. Давыдова погибла в рукописях: сначала во время пожара в Якутске, потом в результате наводнения в Иркутске.

В 1879 году семейство Давыдовых перебралось в Тобольск. Здесь и прошли последние годы жизни Дмитрия Павловича, проведенные им в научных и литературных трудах.

Поэтические произведения Д. Давыдова, написанные простым, ясным, легким слогом, посвящены, в основном, Сибири. Насыщенные местным колоритом, они впитали в себя фольклорные мотивы и этнографические подробности быта и обычаев сибирских народностей. В автобиографическом стихотворении «Сибирский поэт» Д. Давыдов называл себя «сибирским Баяном», певцом природы и людей. Несколько высокопарно, однако по существу верно. И сибирскую природу, и людей, населяющих родной край, поэт безмерно любил, что и нашло отражение в его поэзии,

«По долинам и по взгорьям…»

Наверное, даже сегодня, когда при новых временах в чести иные песни, вряд ли встретишь людей, никогда не слышавших эти вот волновавшие не одно поколение строки:

По долинам и по взгорьям,

Шла дивизия вперед,

Чтобы с бою  взять Приморье —

Белой армии оплот…

Хотя, с другой стороны, много ли найдется тех, кто сможет назвать имя их автора, а уж тем более вспомнить историю знаменитого «Партизанского гимна», начинающегося этими словами. И дело не только в том, что новые поколения выбирают «пепси» и «попсу». Дело скорей в непростой истории создания самой песни и собственной судьбе ее автора.

А принадлежит «Партизанский гимн» перу Петра Семеновича Парфенова (1894 — 1937) — личности незаурядной, по-своему уникальной и трагической.

Родился П. Парфенов в селе Никольское Уфимской губернии, в крестьянской семье. Сменил множество профессий и занятий: батрачил, работал каменщиком, дворником, официантом в ресторане, учительствовал… Объехал Урал, Сибирь, Дальний Восток, побывал в Маньчжурии и Японии. В Первую мировую войну воевал на Западном фронте. Дважды был ранен. Кавалер двух Георгиевских крестов.

В 1917 году он вступил в ряды ВКП (б) и принял активное участие в событиях Октябрьской революции. А с началом Гражданской войны по заданию партии внедрился в колчаковскую контрразведку. Позже командовал полком, дивизией, был комиссаром армии, начальником политуправления Забайкальского фронта.

После окончания Гражданской войны П. Парфенов уехал с Дальнего Востока в Москву, где работал в аппарате ЦК ВКП (б), в Госплане, председателем Московского горкома писателей, редактировал журналы «Коллективист» и «Советский путь». П. Парфенов избирался делегатом XIV съезда партии. Но в октябре 1935 года был репрессирован и в июле 1937-го погиб.

Свою литературную деятельность П. Парфенов начал в 1915 году. Стихи, рассказы, фельетоны, статьи печатал в различных газетах и журналах. Создавал также работы историко-революционного и мемуарного характера. В Москве и Ленинграде издал несколько книг, среди которых был даже один роман под названием «Личное и общественное». Литературное творчество П. Парфенова в свое время было замечено А. Горьким и А. Новиковым-Прибоем.

Художественная и документальная проза П. Парфенова посвящена в основном событиям Гражданской войны в Сибири и на Дальнем Востоке. Но все же памятен П. Парфенов, прежде всего, именно как автор «Партизанского гимна».

Наибольшую популярность «гимн» получил в исполнении военного ансамбля имени А. Александрова.

В 1929 году руководитель ансамбля красноармейской песни ЦДКА Александр Александров вместе с поэтом Сергеем Алымовым ввели в новую программу песню «По долинам и по взгорьям». С той поры она стала печататься под именем Алымова. Автором же мелодии был назван командир роты 134-го полка Украинского военного округа Илья Атуров, от которого А. Александров ее услышал. В сентябре 1929 года песня «По долинам и по взгорьям» прозвучала перед воинами-дальневосточниками.

После того, как она была записана на пластинку и опубликована в песенных сборниках, некоторые ветераны Гражданской войны стали утверждать, что песня приамурских партизан «По долинам, по загорьям» (а именно с этой строки начинался первоначальный вариант гимна) принадлежит Петру Парфенову. А В 1934 году в газете «Известия» появилась коллективная статья, где указывалось имя П. Парфенова как подлинного автора. И тогда, чтобы прояснить ситуацию, уже сам П. Парфенов в 21-м номере журнала «Красноармеец — Краснофлотец» за 1934 год рассказал историю создания «Партизанского гимна». А она оказалась весьма необычной.

В знакомом нам виде текст «гимна» сложился не сразу. Будучи еще в Сибири, по просьбе своего друга Ефима Мамонтова, собиравшего в единую армию партизан Алтая для борьбы с колчаковщиной, П. Парфенов создал в феврале 1919 года агитационную песню «Наше знамя» на мелодию своей более ранней песни «На Сучане», написанной еще в 1914 году. Песня была одобрена писателем А. Новиковым-Прибоем. И вскоре получила широкое распространение как в боевых отрядах Мамонтова, так и среди мобилизованных Колчаком солдат.

Ну, а ее автор тем временнее был уже на Дальнем Востоке. После освобождения Владивостока от белогвардейцев и интервентов, он выступил на торжественном заседании в Народном доме и в завершение спел «Наше знамя». Краевая приморская газета «Красное знамя» после этого предложила П. Парфенову переделать песню для печати или на ее мелодию написать новые слова. Предложение совпало с новой победой Красной Армии на Дальнем Востоке: интервенты были изгнаны из Амурской области и Гражданской войне наступал конец.

«Под впечатлением всех этих событий, — вспоминал П. Парфенов о тех днях, — и особенно партизанской победы в Николаевске-на-Амуре, я написал новую песню, заимствуя из нее мелодию, тему и форму и отчасти сам текст из предыдущих стихотворений. Я назвал ее «Партизанский гимн». А в статье «История партизанской песни» в журнале «Музыкальная самодеятельность» (1934, № 10) П. Парфенов пояснял: «Песня «По долинам, по загорьям» имеет длинную историю. Текст ее неоднократно перерабатывался мной. Окончательный вид песня приняла при следующих обстоятельствах…»

А обстоятельства были такие. После освобождения Владивостока политический уполномоченный (войсковой комиссар, иначе говоря) при начальнике Никольско-Уссурийского гарнизона, делая доклад о политико-моральном состоянии войсковых частей, указал на полное отсутствие хороших революционных песен. В связи с чем, Сергей Лазо, председательствовавший на том заседании, вспомнил, что хорошая партизанская песня есть у Парфенова. Петр Семенович пытался объяснить, что песню надо переделать, но на это у него совершенно нет времени. Тем не менее, в порядке военной дисциплины П. Парфенова в трехдневный срок обязывали представить на одобрение политического отдела текст красноармейского гимна.

И в ближайшее воскресение П. Парфенов, найдя «свою тетрадь со стихами», написал за один вечер новую песню «Партизанский гимн».

Тем временем события в Приморье развивались стремительно. В ночь на 5 августа 1922 года выступили японцы. Накануне они заключили «миролюбивое военное соглашение», тем самым усыпив бдительность красноармейского командования. Японцы выступили одновременно во всех населенных пунктах Приморья, где имелись красноармейские гарнизоны. Они разгромили советские учреждения, склады, казармы. А лучшие командиры — Лазо, Лундской (Сибирцев), Мигунов, Андреев — были схвачены и сожжены живыми в паровозной топке.

С 10 по 12 февраля 1922 года произошли решающие бои с японо-белогвардейцами на станции Волочаевская. Потерпев поражение, они вынуждены были оставить Хабаровск.

После этого знаменательного события П. Парфенов заменил в «гимне» словосочетание «Николаевские дни», ставшее откликом на победу Красной армии под Николаевым-на-Амуре, на «Волочаевские». Одновременно сделал посвящение — «светлой памяти Сергея Лазо, сожженного японо-белогвардейцами в паровозной топке».

В марте 1922 года П. Парфенов уехал с Дальнего Востока в Москву, так и не увидев свою песню в печати. Главным образом, по той причине, что «поход на Тихом океане» тогда еще не был окончательно закончен.

Впоследствии «Партизанский гимн» публиковался неоднократно, но уже без участия автора и без его подписи. Более того, П. Парфенову даже пришлось доказывать свои права на «гимн».

Песня, знакомая миллионам еще и по названию первой строки «По долинам и по взгорьям», стала впоследствии одной из самых популярных в СССР. Советские газеты писали, что «сейчас нет человека, который бы не знал, не слышал, не пел эту песню». Со временем песня П. Парфенова обрела мировую известность как своеобразный символ эпохи Гражданской войны. Не случайно слова из «Партизанского гимна» вычеканены на памятниках партизанской славы во Владивостоке и Хабаровске:

Этих дней не смолкнет слава,

Не померкнет никогда.

Партизанские отряды

Занимали города...

А вот вопрос о ее авторстве долго оставался открытым. Прежде всего, потому, что в 1933 году П. Парфенова исключили из партии, в 1935-м арестовали по обвинению в организации антисоветской группы литераторов и создании антисоветских произведений, а несколько позже расстреляли.

Только в 1962 году сначала Московский городской суд, а затем Верховный суд РСФСР подтвердили авторство П. Парфенова.

Романтическая история о романтической песне

Думаю, многие, особенно люди старшего поколения, и сегодня помнят песню о лихом алтайском шофере Кольке Снегиреве:

Есть по Чуйскому тракту дорога,

Много ездит по ней шоферов.

Был там самый отчаянный шофер —

Звали Колька его Снегирев…

Песня эта в изначальном своем виде до конца прошлого века не публиковалась, хотя давно уже стала народной. Однако сегодня мало кому известно, как, при каких обстоятельствах она родилась.

А случилось это более восьмидесяти лет назад и связано было с именем Михаила Петровича Михеева (1911 — 1993).

Известный сибирский писатель М. Михеев пользовался заслуженной популярностью у читателей самых разных возрастов. В литературу он входил в 1951 году с веселой и поучительной стихотворной сказкой «Лесная мастерская», которой на протяжении нескольких десятилетий зачитывалась детвора. Впрочем, не только ею. Можно вспомнить «Клуб ЮЭТ», «Капитаны 8-а» и другие его произведения о детях и для детей. Широкое читательское признание М. Михеев получил и как автор научно-фантастических и детективно-приключенческих произведений. Таких, например, как цикл рассказов о забавных приключениях умных кибернетических машин «Милые роботы» или повести «Тайна белого пятна», «Вирус В-13», «Год тысяча шестьсот…», «Запах шипра» «Сочинский вариант»… М. Михеев был едва ли не первым писателем в послевоенной сибирской литературе, кто стал активно работать в приключенческих жанрах.

Но начиналась творческая биография М. Михеева за два десятка лет до появления самой первой его книги именно со ставшей впоследствии народной песни о Кольке Снегиреве.

В начале 1930-х годов М. Михеев и не помышлял о том, что станет писателем. Увлекался он тогда совсем другим — электротехникой.

Родился М. Михеев в Бийске Алтайского края. Окончив Бийскую профтехшколу, работал в родном городе электротехником на авторемонтном заводе Совмонголторга, обслуживавшем машины, которые возили по Чуйскому тракту грузы в Монголию.

Чуйский тракт 1930-х годов мало походил на нынешнее благоустроенное гладкое шоссе с прочными ограждениями в опасных местах. Часто встречались на его пути каменистые осыпи, леденящие сердце переправы через сумасшедшую Катунь, крутые подъемы и ничем не огороженные обрывы. От водителя требовались не только смелость и мужество, но и большое мастерство. Случалось, что в гололедицу машины срывались под откос…

Обожженные солнцем и морозом, отчаянные шоферы Чуйского тракта пригоняли своих «железных коней» на ремонт и рассказывали о рискованной работе, с которой им почему-то не хотелось расставаться.

В их числе был и один из одноклассников Михеева Колька Ковалев. Возвращаясь из дальних рейсов, он много говорил о своих дорожных приключениях, и романтики в этих историях было для молодого Михеева больше, чем в произведениях Фенимора Купера. Тем более что все это было правдой, а не выдумкой, и происходило здесь, рядом, а не за тридевять земель.

Исполнилось М. Михееву в те поры лишь двадцать лет, но он уже успел перечитать всю приключенческую литературу, какую сумел достать в городских библиотеках. Его воображение прочно и, как оказалось, навсегда завоевала романтика подвигов и трудных дальних дорог, а потому вполне естественно, что распиравшее его романтическое чувство молодой человек выплескивал в стихи.

«В те времена я много писал стихов, обычных плохих стихов — много чувства и ни капли умения. Писал бездумно, как поет птица, когда ей весело и хорошо», — вспоминал впоследствии, весьма, как видим, скептически относившийся к юношеским своим стихотворным опытам, Михаил Петрович.

Кстати говоря, литературный уровень текста песни о Кольке Снегиреве он также оценивал очень критично, много позже следующим образом объясняя, почему не стал публиковать ее слова: «Судя по уровню грамотности и поэтическому оформлению, вряд ли она и могла появиться в печати».

Но вернемся к истории создания песни.

Была у Кольки Ковалева подружка: маленькая задорная девушка по имени Рая. Нет-нет — не шофер, как в песне! Всего лишь кондуктор городского автобуса.

Молодые люди — Ковалев, Рая и Михеев — частенько собирались втроем. То была внешне грубоватая, но искренняя дружба. Начинающему поэту хотелось как-то увековечить ее, и он, естественно, взялся за перо…

Первые строки М. Михеев набросал на обороте рабочих нарядов прямо в заводской мастерской. Главными действующими лицами в романтической истории молодого поэта стали его друзья. Однако интуиция подтолкнула сочинителя к некоторому художественному переосмыслению, в результате которого Рая превратилась в шофера, а Колька, хоть и получил созвучную собственной, но все же другую фамилию.

…Полюбил крепко Раечку Коля,

И всегда, где бы он ни бывал,

Средь просторов Курайского поля

«Форд» зеленый глазами искал…

Строки возникали быстро и легко. Они складывались из слов, которыми говорили все вокруг. Ну а всякие там трудности стихосложения и литературного языка молодого поэта пока мало заботили.

…Из далекой поездки с Алтая

Ехал Колька однажды домой,

И вдруг «Форд» и с улыбкою Рая

Мимо Кольки промчалась стрелой…

Романтически сгущая обстоятельства, М. Михеев придумал своему здравствующему другу отчаянные автогонки и их трагический конец:

…И как птица трехтонная АМО

Над обрывом повисла на миг.

Говорливые Чуйские волны

Заглушили испуганный крик…

Романтика действовала на людей без промаха. Много лет спустя М. Михееву, хорошо уже тогда известному писателю, показывали место на Чуйском тракте, где якобы разбился отчаянный водитель Колька Снегирев:

…И на память лихому шоферу,

Тот, что страха нигде не знавал,

На могилу положили фару

И помятый от АМО штурвал…

М. Михеев подарил песню своим друзьям. Распевали ее и на свадьбе Раи и Кольки Ковалева. А потом шоферы развезли песню по всему Чуйскому тракту и дорогам Сибири.

О своем авторстве М. Михеев не вспоминал до середины 1960-х годов. Лишь в 1965 году опубликовал небольшую заметку «Как родилась песня»4. Поэтому вполне понятно искреннее удивление В. Шукшина, приехавшего в Новосибирск по вызову редакции «Сибирских огней» для работы над романом «Любавины», когда, представляя М. Михеева, ему сказали, что это сочинитель известной Василию Макаровичу песни о Кольке Снегиреве. (Мотив ее рефреном звучит в одном из первых шукшинских фильмов «Живет такой парень», снятом в Горном Алтае).

Новосибирский поэт и родственник В. Шукшина Леонид Чикин так вспоминал об этой первой и единственной встрече В. Шукшина с М. Михеевым:

«Василий, я заметил, засмущался, будто виноватым себя в чем-то почувствовал.

— Вы знаете, я не предполагал, что у песни есть автор… Наверное, надо бы в титрах где-нибудь упомянуть, что это ваша песня…

— Зачем? — сказал Михеев. — Я рад, что она пригодилась…

— А вы знаете, — оживился Василий, — она там хорошо легла. К месту пришлась… Вот не думал… А я эту песню с детства помню…»5

Такая вот романтическая история о романтической песне, потерявшей автора, но ставшей народной.

Что касается творческой судьбы М. Михеева, то этот чрезвычайно скромный человек, больше походивший на сельского учителя, прожив долгую жизнь, оставил после себя память не только как о писателе, но и не меньшую как о литературном наставнике, поскольку многие нынешние известные мастера приключенческого жанра по праву считают себя его учениками.

«Березовой веточкой машет вослед…»

Высокий худой человек в очках шагнул с платформы в тамбур пригородной питерской электрички, бросил прощальный взгляд на гостеприимное Комарово, где ему так хорошо эти последние три недели работалось над новой книгой, и прошел в вагон. Пассажиров было мало. Только в середине салона сбилась в дружную веселую стайку группа туристов человек в семь. Рядом громоздились увесистые рюкзаки. Слышались шутки, здоровый молодой смех. Кто-то перебирал струны гитары. Потом запели. Что же за туристы без песен!

Была середина сентября, стремительно укорачивались дни, и в десятом часу вечера казалось, что наступила ночь. Человек в очках вытянул длинные ноги и прикрыл глаза. Под ровный стук колес, гитарный перебор и нестройное пение он задремал. И вдруг сквозь дрему услышал что-то до боли знакомое и родное…

Росу голубую склевала синица

Над Южным болотом дымится рассвет.

Уходим, уходим, и снова Синильга

Березовой веточкой машет вослед…

Человек в очках встрепенулся: не почудилось ли со сна? Нет, пели именно ее.

Куда ж мы уходим, и что же нас гонит?

Какая по свету ведет нас судьба?

Мы встретимся завтра в пустынном вагоне,

И ты улыбнешься: привет старина!..

Ребята пели немного не так, как ему хотелось бы, как он это понимал, но все равно хорошо: ладно, искренне, душевно. Так поют, когда песня действительно проникает в сердце.

А помнишь, как вместе с тобою мы жили,

И слали проклятья бродячей судьбе?

Мы станем иными, мы станем чужими,

Изменим друг другу и сами себе.

Он опять прикрыл глаза и увидел цепочку парней в энцефалитках на «тропе Кулика», держащих после очередного похода к Метеориту курс на Большую землю. За спинами долго еще, словно не в силах расстаться, будет маячить Синильга. Комок подкатил к горлу. Человек в очках с трудом проглотил его и стал тихо подпевать туристам:

Ребята, ребята, мы будем бессильны

Вернуть удивительный этот рассвет,

Ведь только однажды, однажды Синильга

Березовой веточкой машет вослед.

Когда песня закончилась, высокий пассажир в очках порывисто поднялся, подошел к туристам и, волнуясь, спросил:

— Ребята, а чья это песня — вы знаете?

— Как — чья? — удивленно воззрился на странного дяденьку юный длинноволосый гитарист. — Туристская. — Подумал секунду и добавил: — Народная, значит.

— А, между прочим, у нее есть автор.

— Да ну? И кто же он? — заинтересовались туристы.

Человек в очках засмущался и, помявшись, сказал:

— Я автор и есть. И сочинил ее, когда был молодым, как вы.

Туристы замолчали, недоверчиво разглядывая незнакомца. Совсем непохож этот долговязый пожилой очкарик ни на поэта, ни на барда. Скорее на ученого сухаря или зануду-преподавателя. А сейчас вот где-то «принял на грудь», расслабился, и понесло…

От дяденьки и впрямь попахивало спиртным. Он действительно, прощаясь с друзьями, сегодня «принял».

По туристам пробежал смешливый шепоток — вот, мол, дает мужик! — и они снова устремили взоры свои к гитаристу, который начинал наигрывать новую мелодию, и уже не обращали на человека в очках никакого внимания. Тот еще потоптался возле них и вернулся на прежнее место.

Они ему не поверили. А доказать было нечем. Человек в очках огорченно кашлянул, а потом подумал: да нужно ли разубеждать? Верят, не верят… Какая разница! Главное, что песня жива…

Странным тем пассажиром был, все-таки, не заплесневелый ученый хмырь, или гроза нерадивых студентов, а известный сибирский поэт и прозаик, исследователь и переводчик древнерусских литературных памятников, а еще — главный редактор журнала «Сибирские огни» Г. Карпунин. И он тем сентябрьским вечером начала девяностых годов вовсе не обманывал молодых людей в электричке, засомневавшихся, что перед ними — автор «Синильги», песни, ставшей для многих и многих романтиков 60 — 80-х годов прошлого века и гимном, и символом, и своеобразным поэтическим паролем. Он действительно сочинил когда-то эту песню. Хотя на месте питерских туристов засомневаться могли даже те, кто достаточно хорошо знал творчество зрелого Карпунина, так не вязавшегося с романтической устремленностью текста «Синильги», и его самого, мрачноватого и несколько флегматичного, далекого от привычного образа восторженного прекраснодушного романтика. И все-таки автором был он.

Геннадий Федорович Карпунин (1939 — 1998) родился в селе Березовка Маслянинского района Новосибирской области, в семье тракторного механика. А детство его прошло на станции Ояш Транссибирской магистрали. После окончания радиотехнического факультета Томского политехнического института Г. Карпунин работал в Новосибирске радиоинженером, инженером патентной службы. Более тридцати лет отдал Г. Карпунин журналу «Сибирские огни», где прошел путь от редактора отдела прозы до главного редактора.

В литературу Г. Карпунин входил как поэт. Он автор нескольких поэтических книг. Однако плодотворно работал не только в поэзии, но и других жанрах: писал прозу для взрослых и детей, литературоведческие статьи, рецензии, переводил как с иностранных, так и языков народов Сибири. Много лет занимался изучением «Слова о полку Игореве». Его исследования стали заметным вкладом в «словистику»…

Но вернемся к «Синильге». Ее появление связано с самой, пожалуй, романтической страницей в биографии Г. Карпунина.

Жизнь нашего общества в середине 1960-х годов, когда Г. Карпунин входил в литературу, ознаменовалась тремя мощными всплесками: космическим, романтическим и поэтическим. Космические корабли вышли на просторы вселенной, толпы романтически настроенных молодых людей устремились в земли неизведанные, а мощная поэтическая волна захлестнула площади, стадионы, залы. Все это никак не могло миновать тогдашнего выпускника Томского политеха Г. Карпунина. Светлая тоска по межзвездным просторам, тяга к сочинительству и трудным романтическим дорогам привели начинающего поэта во второй половине 1960-х годов на «тропу Кулика», которая шла к месту падения легендарного Тунгусского метеорита. Несколько тунгусских экспедиций, участником которых был Г. Карпунин, оказались для него не напрасными. Там, на «тропе Кулика» родился у него цикл романтических стихов и среди них «Синильга».

Да они, наверное, и не могли не родиться в особой атмосфере тех удивительных путешествий. По признанию участников экспедиций, шутливо именовавших себя «космодранцами», уже в первых походах «был подмечен странный космофизический феномен: как только человек попадал в район взрыва Тунгусского Метеорита, он начинал писать стихи и сносно играть на гитаре». Объясняли они это таинственным влиянием места падения Метеорита. «Откуда взялись эти стихи? Мы этого не знаем, — говорили они, — может быть, они жили здесь, в лесу, всегда, и, услышав голоса, выходили на тропу, как маленькие дети садились нам на плечи и что-то горячо шептали на ухо. А может быть, стихи составляли содержимое контейнеров звездолета, погибшего над Тунгусской тайгой, и тонкой кристаллической пылью распространялись на просторах Евразии»6.

Кто и почему «нашептывает» поэту то, что затем превращается в стихи, — вопрос всегда открытый. Но, возможно, «космодранцы» и правы. Не исключено, что Г. Карпунину действительно встретился однажды в рассветной тайге в окрестностях эвенкийской речки Чамбы чудный и добрый поэтический эльф, «нашептавший» ему несколько романтических стихов, среди которых особенно запомнилось и полюбилось, стало песней и пошло в путешествующий, странствующий народ стихотворение под названием «Синильга».

Но что вообще за чудо такое — Синильга? Если верить эвенкийским преданиям — это сказочная птица, сестра Алконоста, Гамаюна, Финиста, вечная спутница землепроходцев, покровительница тех, кто всегда в пути. Она — сибирская Муза странствий. А еще «синильга» в переводе с эвенкийского — снег, или же, как свежевыпавший снег, что-то очень светлое, чистое, нежное и красивое. По тунгусской легенде в одной семье появилась на свет девочка. Когда она родилась, отец вышел из чума и увидел, как на землю тихо падал снег. Так и назвал он дочь этим чудесным и загадочным именем — Синильга.

Чем же так взяла и продолжает брать за душу новые поколения, кроме романтического флера полувековой давности (ныне уже архаичного) та быстро потерявшая автора, но уже много лет передающаяся из уст в уста песня? Да тем же, наверное, чем берет и вся поэзия Г. Карпунина — тем, если воспользоваться его же собственными строчками, «что стих мой был живой, что было жизни в нем свеченье». А это ведь, пожалуй, главное…

В песне «Синильга» есть такие строки:

Мы станем иными, мы станем чужими,

Изменим друг другу и сами себе…

Они – как бы нерадостное предощущение другой, повседневной и обыденной жизни, чаще всего жестоко перемалывающей романтические иллюзии. Но некоторые из тех, кому Г. Карпунин их посвятил (товарищи по тунгусским экспедициям) с ним не соглашались, как, например один из ветеранов «тропы Кулика» Виктор Черников в своем «ответном» послании:

Мы стали иными, да разве мы стали чужими?

Остались верны мы одной путеводной звезде.

Путеводной звезде романтики, которую легендарная Синильга собой и олицетворяла.

Отчасти В. Черников оказался прав. Стал «иным» но оставался верным «путеводной звезде» до конца жизни, может быть, сам того не подозревая, и автор песни «Синильга». Да, выбранное им магистральное поэтическое направление было, в итоге, иным, чем то, на котором он когда-то сделал первые шаги. И жизнь складывалась так, что в ней писателю, редактору, общественному деятелю Г. Карпунину долгое время места «метеоритной» романтике вроде бы совсем не оставалось. Но все же огонек «путеводной звезды» не потухал, не исчезал, и за плотной житейской облачностью ждал своего часа.

И вот в середине 1990-х годов он вдруг снова вспыхнул — Г. Карпунин опять вернулся к теме Тунгусского метеорита, написав большой цикл «Меторитный лес», ставший настоящим украшением составленного им сборника стихотворений участников тунгусских экспедиций и «космодранцев» под тем же, что и песня, названием «Синильга». Ну а сама книга стала своего рода проталиной в тот светлый, чистый и высокий мир, которым всегда дорожил Г. Карпунин.

Есть в сборнике принадлежащее перу Г. Карпунина ностальгическое «Воспоминание о Синильге»:

Уже зарастают следы катастрофы.

На просеке старой цветет Иван-чай.

Синильга, Синильга… Забытые строфы

Однажды на память придут невзначай…

Синильга как первая юношеская любовь опять напомнила о себе.

Летом 1997 года, благодаря друзьям-«космодранцам», Г. Карпунин совершил свой последний поход к Тунгусскому Метеориту. Красавица-Синильга, как и в далекой молодости, махала ему вослед «березовой веточкой». Теперь уже прощаясь навсегда…

Через год, в декабре 1998-го, Геннадия Федоровича Карпунина не стало. А нам в наследство остались яркие талантливые стихи, оригинальные литературоведческие исследования, интересная проза. А еще — песня, которая еще не для одного поколения романтиков будет по-прежнему задушевным другом.

* * *

Вот лишь несколько историй о том, как подчас появляются на свет, теряют своих создателей и уходят «в народ» песни. Но подобных эпизодов на самом деле несть числа. И за каждым — замечательные таланты, по тем или иным причинам оставшиеся в тени своих получивших признание и любовь творений. Впрочем, по сути, по причине одной и главной — пожертвовали собственным именем и известностью ради того, чтобы рожденное ими детище оставалось жить во времени, радуя, печаля или вдохновляя людей.