Опубликовано: Красильникова Е. И. Старец Фёдор Кузьмич в исторической памяти жителей Томска 1920-х гг. // Образование в истории, история в образовании: материалы Всерос. (с междунар. участием) науч.-практ. конф. «Интеграция исторического и образовательного пространства», посвящ. 50-летию М. Ю. Брандта. Новосибирск: НГПУ, 2011. С. 297–305. 

Изучение проблем развития исторической памяти наших современников и предшественников о ключевых фигурах российской истории имеет перспективы в решении исследовательских вопросов рецепции переломных моментов истории государства, особенностей духовной и нравственной перестройки общества в условиях кризиса культуры, социально-политических потрясений и ломки привычного фона повседневной жизни. Предметом исследователей коллективной памяти являются не реальные биографии исторических деятелей, а история «воспоминаний» о них различными сообществами, а также виды и формы таких «воспоминаний». В контексте данного исследования старец Фёдор Кузьмич – это, говоря языком П. Нора, одна из символических фигур отечественной исторической памяти, значение которой может меняться в зависимости от контекста ее употребления, передачи и восприятия. Фигура Фёдора Кузьмича «многослойна», она отражает и символически соединяет для томичей как национальный, так и локальный компоненты их исторической памяти.

Цель данного исследования – выявить особенности коллективной памяти жителей Томска о старце Фёдоре Кузьмиче в 1920-х гг. В рамках исследования предстоит определить специфику формирования коллективной памяти о старце в Томске дореволюционного периода; показать преемственность традиционного варианта коллективной памяти о старце в 1920-х гг., а также новые, обусловленные переменой социально-политических и культурных условий, черты образа старца, отраженные в источниках, позволяющих судить о коллективной памяти томичей;  объяснить символическую динамику образа старца в коллективной памяти жителей Томска, учитывая «политику памяти» советского государства 1920-х гг. и традиционных культурных практик, в форме которых проявилась динамика коллективной памяти томичей о старце.  

Согласно широко известной легенде, император Александр I инсценировал свою кончину и тайно бежал из столицы от тяжкого бремени разочаровавших его государственных дел. После нескольких лет скитаний беглец, называвший себя простонародным именем «Фёдор Кузьмич», был арестован на Урале за бродяжничество и выслан в Сибирь. Остаток своего века он прожил в Томске у купца С. Ф. Хромова, умер в 1864 г.

В кoнце XIX – начале ХХ в. многочисленные жители Томска склонялись к версии правдоподобия этой популярной во всей Сибири и известной в других уголках страны народной легенды. После смерти старца в городе продолжали циркулировать слухи о целительских и провидческих способностях старца, о внешнем и поведенческом сходстве Фёдора Кузьмича с императором Александром I. Не последнюю роль в поддержании жизнестойкости слухов и легенды играла периодическая печать. Как в томских, так и в столичных изданиях периодически публиковались статьи преимущественно томских авторов о жизни, достоинствах, выдающихся способностях старца и правомерности считать его «беглым» императором[1]. Однозначного знака равенства между старцем и императором в этих публикациях не было поставлено, однако явно выражалась склонность их авторов принять легенду на веру.

В 1904 г. археолог, этнограф и публицист В. А. Адрианов, не веривший в тождество царя и старца, назвал представления своих томских современников о Фёдоре Кузьмиче «красивой легендой, которая живет в сердцах многих», и «дорогим воспоминанием еще живых современников старца»[2]. Адрианов подчеркивал, что «место, где легенда еще живет и крепко держится во всей ее свежести – это именно Томск». Там сложился даже кружок почитателей старца, после смерти которого ландшафт исторической памяти Томска обогатился такими местами памяти, как келья в усадьбе купца С. Ф. Хромова и могила старца на элитном кладбище мужского Алексеевского монастыря, которые и в начале ХХ в. были объектами почитания местных жителей, даже «некоторого паломничества».

Источники свидетельствуют, что, помимо купца Хромова, вышедшего когда-то из крепостного крестьянства, скопившего значительные средства, за счет своей заботы об «отце Фёдоре» и его памяти обретшего в Томске и за его пределами славу «почтенного старца», особенным уважением и почитанием к Фёдору Кузьмичу прониклось местное духовенство, даже епископы, лично его посещавшие[3]. Могила «великого, благословенного старца» находилась в окружении погребений настоятелей монастыря, епископов, губернаторов, дворян и других знатных лиц Томска. Сведения о ней были включены местным духовенством в «Томский некрополь»[4] – часть «Русского провинциального некрополя», составлявшегося по инициативе великого князя Николая Михайловича, который, впрочем, проведя собственное расследование, не верил в тождество старца и Александра I.

Томичи хотели видеть в старце Фёдоре Кузьмиче Александра I, ведь эта возможность сильно повышала самооценку местного сообщества. В условиях широкого бытования «большого» исторического нарратива, определявшего в значительной степени и логику сохранения в коллективной памяти отдельных сюжетов, достопримечательным в провинции считалось прежде всего то, что было связано с ключевыми героями истории Государства Российского, к коим относился и Фёдор Кузьмич, если признать его тождество с Александром I. Томск был городом губернским, но провинциальным. Выбор этого места для проживания предполагаемым императором становился для томичей поводом для гордости за свой город, а заодно и за таких земляков, как Хромов, который разглядел в старце великую личность.

Согласно выводам историка Т. А. Сабуровой, Александр I был для его современников объектом национальной гордости, символом имперской славы и целого «благородного» поколения русского дворянства и интеллигенции[5]. Однако факт прихода императора к власти путем свержения и убийства отца плохо вписывался в картину этого идеализированного образа. Фёдор Кузьмич своим бегством в Сибирь и простой, отягченной многими лишениями жизнью словно искупал этот грех императора. Томские современники Фёдора Кузьмича, лично знавшие его, ощущали свою причастность к этому великому искуплению, по всей видимости, гордясь тем, что они были рядом, жили бок о бок с великим императором и оказались свидетелями достижения им в конце жизни новой вершины духа. Догадки томичей об истинном происхождении старца делали их в собственных глазах людьми, причастными к великой тайне, к загадочным ключевым событиям истории Российской империи.

Не будем забывать о том, что университетский Томск на рубеже веков стремился снискать славу культурной столицы Сибири, именно здесь жили и работали областники, мечтавшие возвеличить Сибирь, поднять ее политический статус. Томские ученые и областники не пытались проверять народную легенду об «отце Фёдоре». Однако не без их усилий складывалась в Томске та особенная духовная среда, в которой жители этого города искали пути преодоления уровня жизни захолустья, мимо которого проходят все важнейшие события в истории и культуре страны. Легенда о старце, с точки зрения носителей традиционной культуры, к числу которых можно отнести и томское мещанство, и значительную часть купечества, и крестьян, отвечала этому общему настроению. Конечно, позитивно окрашенная коллективная память томичей о старце была выгодна и имперской власти, ведь она помогала укреплять национальную идентичность, и, что было особенно важно в условиях политического кризиса начала ХХ в., идентичность сторонников монархизма. Православная церковь в лице старца обрела еще один образчик праведного христианского образа жизни. Пожалуй, для церкви уже такого «приобретения» было достаточно, церковь не проявляла выраженной заинтересованности в том, чтобы уравнять фигуры Александра I и Фёдора Кузьмича.

После революции, когда герои имперского исторического дискурса повсеместно дискредитировались, томичи не спешили разувериться в достоинствах любимого ими старца. Известно, что еще до революции в Томске были сильны краеведческие традиции. Cразу после Гражданской войны местная интеллигенция принялась за работу по описанию памятников томской старины. В постоянной экспозиции Томского краевого музея был даже уникальный для Сибири и любимый местными жителями отдел «По старому городу». В статье, написанной по полевым материалам 1927 г. о памятниках Томска XVIII и XIX вв., сотрудница музея архитектор А. М. Прибыткова-Фролова в самых теплых выражениях высказывалась о томской старине, особенно о «томском ампире», который ассоциировался с Александром I и Фёдором Кузьмичом. Из этой статьи видно, что в 1920-х гг. в среде томской интеллигенции сохраняется поэтичное, интригующее восприятие могилы старца и его самого[6].

Однако 16 августа 1924 г. в томской газете «Красное знамя» появилось стихотворение «Гуляющий мертвец», автор которого высмеивал распространившиеся по городу слухи о том, «что по кладбищу при бывшем мужском монастыре гуляет приведение». Привидение якобы представляло собой очень высокую фигуру в белом, двигавшуюся в полночь вдоль могил. Толпы зевак ходили смотреть на это зрелище, причем здесь бывали и «интеллигенты с высшим образованием». Сообщалось в публикации о том, что изловить приведение не удалось, высказывалось предположение, согласно которому его изображал какой-то хулиган, носивший в руках длинную палку с натянутым на нее белым полотном.

26 августа 1924 г. в «Советской Сибири» – органе Сибревкома и Сиббюро ЦК ВКП(б) – была опубликована статья с интригующим подзаголовком «Гастролирующий мертвец», где вновь говорилось об упомянутом нами привидении. Эта тема стала, по определению автора газетной статьи, «своеобразной злобой дня». По газетному описанию, приведение выглядело как старец в белом одеянии со свечой в руках. Томичи были склонны признать в этой фигуре героя «полузабытой легенды» Фёдора Кузьмича. Газетчик пытался пристыдить «толпы паломников», которые ночами ходили посмотреть на это зрелище. В доказательство ложности слухов о призраке автор статьи сообщал, что «никак нельзя поймать реальных очевидцев» приведения.

9 сентября журналисты «Советской Сибири» снова вернулись к этой теме. На этот раз сообщалось о том, что история появлений призрака на кладбищах имела продолжение. Молва доносила разные версии развития событий: «Целый месяц ночью выходил [призрачный старец] в белом саване на могилу и плакал»; «милиционер стрелял в приведение, но рука-то у него и отнялась, а начальник милиции после этого умер»; «комсомолец пытался взять его в обхват, да пал ниц, и сейчас оторвать его от земли не могут». В ответ на эти слухи «Советская Сибирь» предложила «разгадку» таинственной истории, являвшейся ни чем иным, как подстроенной «мистификацией попов» (камень в огород духовенства, составлявшего костяк почитателей старца). По словам газетчиков, призрак старца изображал живой человек, бегавший по кладбищу в белых простынях на ходулях.

Из газетных материалов понятно, что к 1924 г., несмотря на радикальную политику памяти, проводимую советской властью, Фёдор Кузьмич (герой, в новых условиях подлежавший непременной дискредитации) был еще живым коллективным воспоминанием для разных групп городского сообщества томичей. Официально легенда о тождестве старца и Александра I теперь однозначно отрицалась. Нами замечено, что одним из общих приемов дискредитации памяти о старых героях была в 1920-х гг. деконкретизация сведений о них в публицистических и художественных текстах. Образ неясного призрака старца хорошо подходил для этих целей. Видимо, поэтому газетчики воспользовались городскими слухами, которые показались ими удобными для ведения пропаганды. Прием высмеивания старых героев также был рассчитан на развенчание легенды, жизнь которой, видимо, имела реальное фольклорное продолжение в простонародной среде. Смех должен был уничтожить веру в легенду и слухи. Грубые выражения в адрес тех, кто верит слухам, и оскорбления должны были подействовать как угроза на тех, кто еще сомневался в правоте газеты.

Возникает вопрос: почему оказалось недостаточно публикации в городской газете и понадобилось дважды освещать этот случай в региональном издании? Возможно, опасные своей неполиткорректностью, слухи действительно стали местной сенсацией, и потребовались дополнительные усилия для того, чтобы прекратить их распространение. По своей сущности слухи способны серьезно мешать укоренению в общественном сознании информации, транслируемой властью посредством официальных источников. Слух несет в себе неформальную (а потому часто более искреннюю) оценку событий и актуальных для общества процессов[7]. Слухи – это полноценная форма массовой коммуникации, вовлекающая их распространителей в устойчивую традиционную модель создания и разделения потаенного знания[8]. Выполняя задачу разрушения слухов о появлении призрака, журналисты советских сибирских газет вступали в борьбу с устойчивой культурной традицией, естественно, оберегавшей саму себя. Эти слухи не только претендовали на роль истины. Они угрожали ростом недоверия и неуважения населения к представителям советской власти (милиция) и комсомолу, которые оказались неспособными противостоять силам тьмы. Обратная сторона этого недоверия – социальные и иррациональные коллективные страхи – были тоже крайне нежелательными с точки зрения власти.

Не исключено, что привидение действительно изображал какой-нибудь местный хулиган, происходивший из маргинальной, деморализованной Гражданской войной и культурным кризисом социальной среды, развлекая себя потехой над «старорежимными суевериями». Однако даже если это и было так, возникает вопрос, почему грубая хулиганская шутка на грани типичного для этого периода вандализма стала сенсацией, оказалась актуальной, широко обсуждаемой? Если же предположить, что хулигана выдумали газетчики, остается открытым вопрос: почему народная молва и воображение подняли Фёдора Кузьмича из могилы? По всей видимости, на фоне общей нестабильности исторических условий «маленький человек» искал в этой фигуре защиты трансцендентного покровителя (с древнейших времен существует культ предков – защитников и покровителей рода). С другой стороны, в народном понимании «гуляющие» мертвецы начинают беспокоить своими появлениями живых в случае неверного исполнения культа мертвых, их непочитания, неуважения к ним. Непочтительное отношение советской власти к памяти старца Фёдора в начале 1920-х гг. стало очевидным, в результате коллективное бессознательное автоматически актуализировало архетип «восставшего покойника»[9], который начинает мстить за неуважение.

Мысли о неупокоенности души старца мог провоцировать и еще актуальный интерес к судьбе Александра I – царя-отцеубийцы. В Томске начала 1920-х гг. сложились и специфичные эстетические предпосылки актуализации призрачного образа старца Фёдора Кузьмича. Созерцание обветшавшего, заросшего травой монастырского кладбища, вероятно, вдохновляло на сочинение легенд, стимулировало движение творческой мысли. Литературоведы подчеркивают, что бурное развитие готической литературы, заглавными героями которой являются призраки, в XIX в. выражало стихийный протест романистов против чрезмерной рассудочности и нормативности классической эстетики. Слухи о призраке старца, если их расценивать как произведения особого жанра фольклорного искусства, также, на наш взгляд, противостояли советскому стремлению объяснить с рациональной позиции необычное и неизвестное.

По нашему мнению, на формировании газетного образа старца сказалась как фольклорная сказочная традиция («оживший» мертвец появляется в полночь на кладбище в белом саване и нападает на живых), так и литературная традиция (вспомним исполинский образ ожившей конной статуи Петра Великого из произведения А. С. Пушкина «Медный всадник»; «позеленевший», восставший из гроба труп панночки и «тихо светившие», «блестящие очи» утопленницы из произведений Н. В. Гоголя). Страдания и плач призрака – это тоже скорее литературный, нежели фольклорный мотив. Плачущий, а значит, страдающий герой – это не примитивное злобное чудовище из сказок, а возвышенное существо, наделенное разумом и человеческими чувствами. В русской литературе многие из «оживших мертвецов» – лишние люди своей эпохи и кающиеся после смерти грешники. Социальная направленность мстительности призрака также имеет литературные истоки («Шинель» Н. В. Гоголя)[10]. До революции читающая томская публика могла ознакомиться с готическими произведениями западноевропейских писателей, героями которых были призрачные существа и «ожившие» мертвецы, наделенные чертами, сходными с аналогичными героями русской литературы.

Образ призрака, запечатленный в сибирских газетах, собирателен. Газетчики описывали разные по происхождению слухи, в формировании и распространении которых приняли участие как необразованные и малограмотные «старорежимные» люди, так и читающая интеллигенция, знакомая с русскими сказками, русской классической литературой, с готической литературой Западной Европы. Сами журналисты, несомненно, поучаствовали посредствам своих публикаций в распространении слухов о призраке, скомпилировав их, дополнив собственной «рациональной» версией разгадки этой мистической истории и, вероятно, какими-нибудь прежде не названными  деталями образа призрака.

Итак, в 1920-х гг. фигура памяти Фёдор Кузьмич, бывшая очень популярной у томских священнослужителей, мещан и купечества до революции, оставалась, несмотря на дискредитирующую ее официальную политику памяти, актуальной для томичей. До революции их коллективная память о старце питалась личными воспоминаниями людей, его знавших, и ими же порожденной легендой о тождестве старца с Александром I. В 1920-х гг., в условиях накала противоречий между культурными традициями и идеологическим прессингом со стороны власти, мифологизация личности Фёдора Кузьмича в Томске усилилась, эта фигура памяти обрела еще более ярко выраженные таинственные и мистические черты. Местная интеллигенция романтизировала и эстетизировала эту фигуру. Одновременно проявилось и ее циничное восприятие, ее профанация. Позже, в середине 1930-х гг., усилиями власти могила старца была обращена в выгребную яму, на время затухала и коллективная память томичей о старце. Однако, как мы думаем, ресурс прежде не привлекавших внимание исследователей механизмов поддержания исторической памяти, мобилизованный в Томске 1920-х гг., был все-таки существенным и мог противостоять агрессивной политике памяти государства, которое пока не встало на путь тотальных репрессий.