По заданию нашего преподавателя проф. В.А. Зверева я подготовил к печати письменную работу, подлинным автором которой является Светлана Огаркова, студентка отделения мировой художественной культуры историко-педагогического факультета НГПУ. В 1997 г. она (по заданию того же преподавателя) записала воспоминания В.И. Абрамовой, жительницы с. Завьялово Искитимского района Новосибирской области. Рукописная работа С. Огарковой, состоящая из ее предисловия и собственно текста воспоминаний, хранится в коллекции историко-биографических материалов на кафедре отечественной и всеобщей истории НГПУ.

В своем предисловии С. Огаркова очень живописно рассказывает об обстоятельствах, предшествовавших беседе с информатором: «В одну из декабрьских суббот я отправилась в глухое сибирское село – Завьялово, что растянулось вдоль речки Каракан, впадающей в Обское море. Сосновый бор сомкнулся вокруг и плотно обступил село и ведущую к нему дорогу. Летом здесь куда веселей и красивей, но и сейчас грозные вековые сосны величаво смотрят сверху, уравновешивая убогость сереньких нахлобученных домишек, глядящих исподлобья. Здесь как будто ничего не изменилось за сотни лет: свой стиль отношений, свой мир, в который я, жившая здесь когда-то, вторглась сегодня, познавая его заново. Шла я по натоптанной тропинке и слушала эту звенящую тишину, которую нарушал только скрип снега под моими ногами. Казалось, эту тишину, как и свежий морозный воздух, можно потрогать. Еще кое-где лаяли цепные собаки. Было шесть вечера, а на улице – ни души. Темнело, и только одинокой огонек светил мне издалека. Через десять минут я добралась до своей собеседницы».

Собеседницей Светланы в Завьялово стала Вера Ивановна Абрамова, урожденная Иглакова, родившаяся в 1929 г. и выросшая в с. Иглаково неподалеку от Томска – в родовом гнезде старинного крестьянского клана, поселившегося здесь, по-видимому, еще в XVIII в.[1] Вера Ивановна рассказала о своих детских годах и временах молодости, которые пришлись на трудные и для страны, и для ее семьи 30–60-е гг. С. Огаркова пишет: «За этот вечер женщина не раз горько плакала. Я поняла, ощутила, что это прошлое наше – тяжелое и страшное. Не смогла я ворошить его больше в сердце моей собеседницы».

Рукописную письменную расшифровку устного рассказа В.И. Абрамовой я набрал на компьютере, не изменяя содержания, сопроводил разъяснениями некоторых слов, которые могут быть непонятными современному читателю.

«Росла я в Томской области, 12 километров от города, в деревне Иглаково. И фамилии там у всех были Иглаковы. Мы – коренные сибиряки, томичи. Мама – Агафья, отец – Иван, дед – Трофим. Стыдно, но дальше уже не знаю. Деда я никогда не видела, а отец умер, то мне года четыре было. Я его не помню совсем, только его запах: свежескошенной травой почему-то пахло от него. Нас было тринадцать детей, а выжило только девять. Я последняя. Меня мама в 53 родила! Осталось нас на старшего брата и старуху-мать восемь гавриков! Он нас и ро́стил.

Помню, тиф был повальный, я переболела. Ходить разучилась, сидела в ящике от комода. Помню, тетка Пелагея приходила, ко мне наклонится и спрашивает: “Ты еще не умерла?!”. И выжила ведь я. Никто и не думал; но жизнь очень трудную прожила я.

Жили мы средне (крестьяне-середняки). Корова была одна, но хорошая, до войны одно время и лошаденка была. Был огород большой, 30 соток. Сажали много всего. Без дела никто не сидел. У всех была своя работа. Кто квашено месит, кто грядки полет, кто полы скоблит (раньше не красили), кто за скотиной убирает. Мама была строгая: попробуй, уйди куда, пока свое не сделаешь! Лакомства какие были? Паренки[2], бывало, мама из репы или тыквы наделает – объеденье! А каши какие – с пенками! Да сдоба всякая: с маком, с морковкой и топленым маслом! Никаких конфет не надо. Ну, а если кто на пароме с города тянучек[3] привезет – конечно, радуемся.

Игрушки какие были – все самодельные. Кукол сами шили. Мама только повесит рубаху драную над печкой – мы тут как тут, уже рукава оторвали. Из холодца косточки собирали – бабки. Ценились они. И в “бабки” поиграть можно, и в “лошадки”. По весне стеколки собирали, в магазины играли. Да “клетки” строили (сейчас “домик” говорят). На улицу большие качели были – исполины.

В деревне почти все друг дружке родня. Дружно жили. Семеновых любили все в Иглакове. Это очень работящая семья в селе была. Много детей у них было.

Тридцать седьмой год помню. Выйдешь утром на улицу – там забрали мужика, там забрали! У нас дядька был зажиточный, всё вещи у нас прятал.

Я в те годы в школу пошла, в девять лет (я в семь пошла после тифа, два года плохо ходила, слабая была). Сумка через плечо холщовая была, в ней калач, да четушка молока. Учитель начитает нам, да в другой класс идет. Боялись его жену – злая была, тоже учительницей была. Учиться мне нравилось, но закончила только четыре класса. В деревне больше не было, а в Томск ходить каждый день – не находишься, надо там жилье было снимать.

Валя, сестренка, училась. Помню – бедненькая, придет домой, платице серенькое свое постирает, высушит, и утром опять в нем. Братик пешком ходил, очень он хотел у нас учиться. Одаренный был. А я подросла, мама уже старенька, кто работать-то будет! Да война еще как раз.

Рожали тогда помногу, много и умирало, еще до года. Подряд рожали, пока могли. Заплачет дитё ночью, ему в люльку сунут молока – уснет. Да по целой крынке за ночь и выпивали. Рахитами и росли. Утром же матери на работу, а не выспаться-то нельзя, вот и поили, лишь бы не орали. Три дня давали после родов женщине отдохнуть, это потом уже – месяц, и еще позже три месяца.

Мне пришлось и в няньках поработать в соседней деревне. Хозяева справно жили, меня мама к ним и отвезла. Плакала она, помню, ведь я еще сама ребенком была (до школы). В няньках жилось, как Ваньке Жукову[4] (все читали, знают).

Мальчики рождались – всегда больше этому радовались. Даже за них по десятине земли раньше давали, но это не при мне, а мама рассказывала.

Всегда погорельцам[5] помогали. Ехал мужик на лошади и все, кто что мог, в телегу складывали. Еще в 40-м году ураган большой был, много домов порушено было, так все друг другу помогали.

В Бога все почти верили, но церковь до войны заколочена была. На праздники ходили в соседнее село Белобородово и молились на дому. Нас мама водила туда. Помню батюшку с матушкой. Полные оба. Они на телеге сидели и тихонько лошадь свою погоняли по деревне мимо всех дворов. На Пасху. Все знали, что надо стряпни или каких угощений в воз положить. Все это делали от души, почитал их народ, хоть и церква не работала. Потом они куда-то делись. Хорошо хоть детей у них не было.

В войну жили впроголодь. За четыре года ни разу не дали ни денег, ни хлеба. Сами мы пшеницу сажали. Очень были большие налоги. Ели одну картошку, да кисель овсяный на воде. Спасибо коровушке нашей, выкормила нас в войну. Молоко было жирное. Мама, бедненька, пойдет в город (за 12 километров, а ей уже 66–67 лет) и поменяет за молоко нам горбушечек сухоньких. Всё хлеб. Как нищенка.

Мне уже 13 лет было, пошла я в колхоз. Дали легкий труд: с семи утра – садила картошку (весной), летом руками пололи и её, и хлеб. На быках боронили. Потом покос. Жали серпами. Одни девчонки, а впереди – бригадир, и надо было, пока он впереди идет, нажать, навязать снопы, и по новой… Дотемна работали, пока маленько хоть видно.

Сад еще в колхозе был, мичуринский. Мы там овощи выращивали и малину с ранеткой. Вскапывали вручную. Председатель с женой сначала малину сами собирали, потом уже мы за ними. И хоть нельзя было есть нам ягоду, хоть не досыта, но ели тихонько. Люба как-то набрала в кармашке малины, а потом на сад собирать стала. Домой идти, а у сестры вместо карманов два красных пятна! Сейчас смешно, а тогда страшно было. А я ранетки в карман положила и упала – поторопилась за девчонками. Да они покатились по саду, вот стыда-то было!

Видать, очень прибыльным и доходным был сад, так в деревне поговаривали. За работу нам ничего не давали. А ночью мы вязали варежки и носки на фронт.

Был у нас в колхозе участок, с гектар. Там пшеницу на семена выращивали. Перебирали ее в свободное время по зернышку, вручную.

Братика на войне убили, Алексея, он в 19 лет уже полком командовал, его награды маме командир прислал (в 42-м). Он бы точно до генерала дошел – толковый был. Другой, Саша, до Берлина дошел, брал рейхстаг и там только был ранен. Семь лет он прослужил. В 17 лет на войну ушел, а в 21 срочную службу после победы нес. Война тогда в счет не бралась.

А Василия, третьего брата, в плен взяли тяжелораненого, и пока документы в Москву ходили, он срок отбывал. А когда оправданье пришло, три года минуло... В войну настрадался, да и с победой в 48-м пришел... Что скажешь тогда? У многих так было. Молчали.

Слава богу, война кончилась, думали – вздохнем хоть чуть-чуть. Но тут начались 50-е, а с ними стройки и лесозаготовки. Помимо работы, все были должны восстанавливать страну.

Нас увозили летом на лодках, зимой на запряженных в сани лошадях за 50 км (через реку километр и там еще 49 км). Там же на этих лошадях к узкоколейке подвозили лес и грузили (слава богу, не мы) на паровозик-«кукушку». Лес валили вручную. Пилили на пару и толкали толстенные сосны. Ухали так, что, наверно, дома слышали. По пояс в снегу, а дыры в валенках тряпками заткнуты. Но были мы довольны, что нам возили горячие обеды. Хоть с собой сумки не брать. За свои, конечно, деньги.

Спали мы все в длинном деревянном бараке. По обе стороны были двухъярусные деревянные нары, на них – соломенные матрацы, укрывались – у кого что было. Посреди стояли две печки. На них еду варили и вещи сушили. Места не хватало, сушили по очереди, но ни разу никто не поругался. Дружно жили. Что было бы, если бы еще мы ругались? И хоть спали все подряд из четырех разных деревень – не было ничего такого.

За работу нам платили помаленьку совсем, рублей по восемь, но и этому были рады. Налоги большие, денег нет, выжато всё, но ждали каждую весну снижения цен. И было оно. А позже стал строиться Томск-7 (Северск), и всем сказали, что город будет закрытый, и кто грешок или судимость имеет, лучше пусть уезжает. Для этих людей построили дома «с иголочки», подальше от Томска. Бросали люди свои гнездышки и уезжали в чужие места.

А из-за этого вынужденного переселения дали нам льготу: снять лесозаготовки и снизить сельхозналог. Как мы были рады! Но наше начальство не захотело авторитет терять перед государством и льготой нас не стало баловать. Лесозаготовки шли. А мне брат принес “Красное знамя”[6], и прочитала я там, что женщины вообще от них освобождаются! А ведь мы наравне с парнями работали. Вот и пришли за нами, а я им – статью, нате, мол, прочитайте! И меня забрали вместе с этой статьей!

Плакала бедная мама, родня заступиться боялась. Посадили в воронок, только успела мне сестренка валенки мои дырявые на свои новые поменять, как дверь закрыли и увезли. Прокурор в городе, довольный, руки потер и сказал: “Что, попалась, птичка!”. Дали мне год. Но, видно, Бог есть на свете: приехал в это время брат старший в деревню, узнал, что случилось, нагоняю дал родным и – бегом в колхоз. Я же с 13 лет наравне со взрослыми работала, в передовицах была. Дал колхоз мою характеристику, и брат быстро ее в облсуд. Дело пересмотрели и заменили срок штрафом. Но 15 суток я провела в тюрьме. Там одна женщина за одно слово к 10 годам приговорена была, так что мне еще повезло. А было мне тогда 20 лет. Но эти полмесяца помню до сих пор, и всегда буду помнить. И даже в те дни плохого о власти подумать не смели!

Запомнился мне один осенний день: ехали с лесозаготовки, возвращаемся мы из тайги. Туда-то на лодках уехали, а обратно на реке шуга[7] появилась. Как ехать? И не лед, и не вода. Жили мы два дня в этой деревне. Там у всех почти родня. А у моей подруги тетка там жила. Мы с Галей у нее остановились. Так она (царство ей небесное) в первый день нам картошки сварила, а на другой вышли все на улицу – 6 ноября. Всем домой надо, вот и придумали: взяли длинную веревку, и все за нее взялись. Держали и тихонько отталкивались, и катились тихонько, как на коньках. А шуга под нами ровно, как большое покрывало, качалась и стонала, как детская зыбка. Дошли. Только у самого берега провалился паренек, по колено уже было. Дома день и ночь мама молилась за нас. Видать, не зря.

Страшное время было. Попробуй, что ляпни. Одна женщина, Семенова, когда к ней на голосование агитаторы пришли, сказала им, что «у нас один выбран уже». И ушла с ними. А вернулась только через десять лет. Сидела всё на лавочке, грелась на солнышке да кашляла, и скоро умерла.

Жили в страхе, и в то же время ведь молодые были, на работу и с работы – только с песнями. До двенадцати работали, домой приходили, ели, переодевались – и на вечорки. На дому собирались. Парни на балалайках играли, шутили, а мы вышивали, вязали. Гармонист был у нас хороший. Веселились, по деревне с песнями ходили, а утром к шести на работу. Мама гулять разрешала, а с парнем у огорода захочу постоять – палкой могла огреть. Гоняла до 23 лет. Я уже невеста, а она замуж не отпускала – я же последняя.

В 23 замуж вышла. А семья у мужа – совсем бедненькая. Дом на берегу насквозь продувало. Жили в нем восемь человек! Кухонка да комнатка. Холодно зимой было, сынок-первенец так и спал на печке (если бы печка русская была, а то ведь «голландка»!). Заверну побольше, да на теплую плиту. Год целый кашлял. Лечила так: окунала по шею в бочку с запаренной сенной трухой. Отогрела.

Потом строиться начали. В своем доме второй сын родился. Жизнь, вроде, налаживалась. Как всегда, ждали весну (снижения цен). Когда Сталин умер, я на дежурстве была. Акушерка наша плакала навзрыд по нему.

В 59-м я дочь родила, в это время как раз Хрущев гостил в Америке. Белый хлеб стал появляться в продаже. Его только ИТР[8] давали, но и нам с напарницей иногда удавалось выпросить булочку. Купим его, нюхаем, ломаем и едим с молоком. До чего хорош был, больше я такого не ела…

Какую я жизнь прожила – книгу написать можно».