Опубликовано: Матханова, Н. П. Историографический быт в воспоминаниях сибирских историков второй половины XX века // Историческая наука и образование в XXI веке: сб. материалов II Междунар. науч.-практ. конф. с элементами науч. шк. (Новосибирск, 22–25 марта 2023 г.) / под ред. В. А. Зверева. Новосибирск: Изд-во НГПУ, 2023. С. 264–280.

Идея этой статьи, в очень примерном приближении, возникла в одном из памятных разговоров с моей коллегой Н. Н. Родигиной. При обсуждении готовившегося издания писем и воспоминаний академика Н. Н. Покровского [20] Наталия Николаевна сказала, что эта книга будет очень полезна для изучения повседневности советской эпохи, в том числе и повседневной жизни историков. Насколько я помню, слова «историографический быт» тогда не прозвучали, но по сути речь шла именно об этом.

Категория «историографический быт», еще совсем недавно считавшаяся экзотической, постепенно вошла в арсенал историков. Впервые ее предложил Ю. Л. Троицкий на омской конференции 1995 г. [28]. Он трактовал это понятие максимально широко и предлагал с его помощью описывать «структуру историографического знания как некоторую коммуникативную целостность», включая и «господствующие в ту или иную эпоху историографические жанры» [28, с. 164–165]. Впоследствии категория стала довольно активно использоваться исследователями, но уже в несколько ином значении. В. П. Корзун писала, что под «историографическим бытом» понимаются «неявно выраженные правила и процедуры научной жизнедеятельности, являющиеся важными структурирующими элементами сообществ ученых. Введение этого понятия позволяет реконструировать научную повседневность» [9, с. 20]. Н. Н. Алеврас выдвинула версию о двух его «основных ипостасях – онтологической и гносеологической». Она замечает, что в первом значении понятие «фактически очерчивает существенную часть предметного поля истории исторической науки». Во втором же оно охватывает «различные практики научной жизни историков в потоке их научной повседневности и коммуникаций» [1, с. 81, 84]. Автор указывает, что при его разработке исследователи опираются на ранее использовавшиеся категории «литературный быт» и «научный быт».

Категория «историографический быт» схожа с понятием «научный быт» – по определению историка науки Д. А. Александрова, это «уклад жизни, совокупность обычаев, привычек, нравов ученых». Он писал, что в соответствии с историко-антропологическим подходом «научный быт» должен быть предметом истории науки, и подчеркивал, что «повседневная деятельность ученого определяется усвоенными навыками, привычками и обычаями» [2, с. 5–6]. Можно было бы использовать понятие «научный быт историков» вместо «историографического быта», однако последнее уже вошло в число общепринятых [12, с. 7].

Тем не менее, это понятие еще недостаточно наполнено содержанием, во всяком случае, применительно к сравнительно недавнему прошлому. Это наполнение возможно только при опоре на эго-документы. Особую ценность имеют воспоминания историков – и потому, что авторы характеризуют свою научную среду, свой профессиональный быт, и потому, что историки при их написании понимают, что они создают исторический источник, и потому, что в их текстах собственно мемуарное начало сочетается с аналитическим. Специфика таких сочинений отмечалась С. В. Павловской применительно к дневникам и воспоминаниям историков конца XIX – начала XX в.: историк в подобных случаях выступает одновременно не только как автор, современник, участник, гражданин, но и «как исследователь-профессионал, дающий особый тип свидетельства, пронизанного научным анализом информации» [17, с. 5. Цит. по: 11, с. 139]. Томский историк В. П. Бойко писал, что и в мемуарах он обязан «все досконально объяснять, устанавливать причинно-следственные связи, делать выводы и общее заключение» [3, с. 29].

Владимир Петрович Бойко

В изучаемый корпус вошли автобиографии / воспоминания историков второй половины XX в. (точнее – послевоенного поколения, вошедшего в профессию после Великой Отечественной войны), живших и работавших в Сибири, являвшихся научными сотрудниками и / или преподавателями вузов. Замечу, что таких сочинений уже довольно много – если считать по авторам, то около сотни (обзор подобных произведений более раннего времени и библиографический список их представлен Д. В. Хаминовым [31]). В настоящей статье я использую, за немногими исключениями, только те сочинения, которые опубликованы отдельными книгами (более подробно, с учетом публикаций в сборниках и журналах, но на более узком локальном уровне эта тема будет освещена позже [14]). Д. В. Хаминов отметил, что «со второй половины 1980-х гг., но особенно в 1990-е и 2000-е стало появляться большое количество мемуарных работ… сибирских историков о себе и о коллегах-сибиряках» [31, с. 26]. При этом как источники для изучения историографического быта они рассматривались редко [12], исследований, анализирующих их содержание, буквально единицы. Среди этих немногих назову статью К. Б. Умбрашко о воспоминаниях Е. И. Соловьевой [29] (см. также: [15]).

Екатерина Ивановна Соловьева

Нарастание числа созданных историками на рубеже XX и XXI вв. воспоминаний позволило распространить на этот процесс образное название «мемуарный взрыв». Об этом феномене, его причинах, сути и проявлениях довольно подробно говорится в статье О. Б. Леонтьевой [11]. А. Н. Дмитриев подчеркивает еще один смысл мемуаров историков: «…Публичная работа памяти (производство мемуаров, их рефлексия – только одна из составляющих этой деятельности) превратилась в важный механизм академической преемственности» [6, с. 362].

О. Б. Леонтьева отмечает, что «в качестве смыслового и сюжетного стержня мемуаров историков обычно выступает… их профессиональное становление, научная карьера, взаимоотношения с коллегами», едва ли не основной, центральной темой является «человек и профессиональная среда» [11, с. 141–142]. Для мемуаров историков конца XIX – начала XX в. типичны такие сюжеты: «профессиональное самоопределение», мотивы и факторы, определившие «профессиональный выбор», в том числе «ценности и условия жизни семьи, встреча авторитетного культурного героя», «раннее приобщение к чтению», учеба в гимназии, поступление в университет [5, с. 152–153, 155, 160–161, 163]. Повествуется о роли отдельных преподавателей (чаще всего – научных руководителей), «о собственно научных занятиях» и построении карьеры, установлении «межличностных неформальных контактов», «освоении традиций научной среды», защитах диссертаций и т. д. [5, с. 163, 165–167, 173, 175].

Эти же темы поднимаются и в воспоминаниях историков второй половины XX в., но конкретное содержание, разумеется, отличается, и нередко радикально.

Рассмотрим хотя бы кратко освещение этих базовых сюжетов в рассматриваемом нами корпусе. При этом, обращаясь к автобиографическим текстам, следует иметь в виду, что, как правило, в них отражалась не норма, а только отступление от нее. Поэтому почти нет рассказов о тех занятиях, которые являлись самыми обычными и занимали много времени – о чтении лекций и проведении семинаров, подготовке к ним, о написании книг и статей. Важный момент – отличия биографий и размышлений о них у деятелей науки, живших и работавших в столицах и в провинции. И. Паперно, опираясь на произведения столичных гуманитариев, отмечает, что «едва ли не в каждом тексте мемуаров и дневников можно найти яркие описания быта коммуналки, несущие более или менее осознанный эмблематический смысл» [18, с. 43]. А у многих сибирских историков послевоенного поколения такими вехами, несущими «эмблематический смысл», стали истории раскулаченных, высланных, репрессированных родителей и дедов, рассказы о собственных голодном детстве и юности, о непосильном физическом труде.

Обычна рефлексия о мотивах выбора профессии в описании детства. Чаще всего указывается на роль родителей и чтение – как правило, во взаимосвязи этих факторов. Сын профессора, потомственный историк, будущий академик Н. Н. Покровский, утверждал: «Все шкафы и все книжные полки в библиотеке деда Ильи были для меня всегда открыты… И это сыграло огромную роль в том, как формировались мои интересы» [20, с. 431]. Дочь раскулаченного крестьянина, впоследствии доктор наук и ректор Е. И. Соловьева подробно характеризовала начитанность и широкий кругозор отца [22, с. 5]. Схожие моменты есть в мемуарах потомков раскулаченных и репрессированных крестьян, а впоследствии томских профессоров В. П. Бойко и В. П. Зиновьева [3; 7]. Известный археолог профессор Т. Н. Троицкая вспоминала рассказы отца, профессора-биолога, «об Атлантиде и тайне острова Пасха», и о том, как он доставал дочери «популярные книги о далеком прошлом. И благодаря отцу я полюбила историю» [27, с. 15].

Николай Николаевич Покровский

С благодарностью вспоминаются учителя. В. П. Бойко писал об учителе истории, который научил «думать и рассуждать», о занятиях в историческом кружке [3, с. 73, 75]. Е. И. Соловьева в рассказе о трагически трудном детстве подчеркивала влияние талантливого учителя истории «из спецпереселенцев», чьи «уроки оставили неизгладимый след в памяти, возможно, и определили мое будущее призвание» [22, с. 12]. И профессор ИГУ В. П. Олтаржевский вспоминал «незабываемые уроки учителя истории» [16, с. 90].

Важный момент в биографии будущего историка – выбор профессии и вуза. Соловьева вспоминала, что сама выбрала профессию, но вуз в ее жизненных обстоятельствах мог быть только один – Новосибирский педагогический институт. Окончив педучилище и поработав учительницей истории в школе, дочь раскулаченного, круглая отличница, она смогла поступить в институт только благодаря стечению обстоятельств – помощи учителя в получении ею паспорта и доброте вернувшегося с войны родственника, который дал ей пристанище [22, с. 14, 29–30]. Забавный, почти анекдотический случай произошел с В. П. Зиновьевым при поступлении на истфак ТГУ. Информацию о предстоящем экзамене по истории СССР выпускник сельской школы понял в буквальном смысле, но «оказалось, что под историей СССР понимается вся история России с древнейших времен»; вышел из положения он с помощью общей эрудиции и знаний по советскому периоду [7, с. 89].

Василий Павлович Зиновьев

Как и историки предшествующих и последующих поколений, учившиеся в послевоенные годы отмечают влияние вузовских преподавателей, с благодарностью называют их имена, неизменно подчеркивая роль научного руководителя. С гордостью писал В. П. Олтаржевский о знаменитом иркутском профессоре С. В. Шостаковиче, который «был невероятно энергичным, собранным, умевшим держать аудиторию в состоянии внимания и интереса… пленял нас своей эрудицией, блестящим лекторским мастерством, даже своей безукоризненно академической внешностью и интеллигентностью», и стал «для молодых сотрудников кафедры эталоном университетского преподавателя» [16, с. 98, 128]. Е. И. Соловьева вспоминала В. Ф. Цыбу, его увлекавшие студентов лекции, его роль в своей жизни [22, с. 34–35, 42]. В. П. Бойко афористично пишет: «По прошествии лет важнейшим событием в университетской жизни считаю выбор своего научного руководителя» [3, с. 118]. Профессор ИГУ И. И. Кузнецов приводит удивительный факт из истории своих взаимоотношений с руководителем диплома: Ф. А. Кудрявцев давал ему рукописи своих статей для того, чтобы нуждавшийся ученик видоизменил их, опубликовал в газете под своим именем и получил гонорар [10, с. 18]. У знаменитого профессора ТГУ З. Я. Бояршиновой ученики бывали дома «порознь и вместе, всегда находя приветливую встречу и поддержку в решении всех учебно-научных и личных, вплоть до материально-финансовых, вопросов» [4, с. 61].

Студенческая послевоенная жизнь с голодом, холодом, бедностью была общей у учившихся на разных факультетах. С непрошедшей горечью описывает свой внешний вид в 1949 г. Е. И. Соловьева. Направленная для чтения лекций на областные курсы старших вожатых, она явилась в обком комсомола «в растоптанных валенках, вязаном пуховом платке, грубошерстной массивной шубейке», а однокурсница была «в модной меховой шапочке, в пальто и ботиночках». Секретарь обкома, сказав, что лекции будут оплачены, посоветовал «на полученные деньги купить себе одежду и обувь, подобающие молодой девушке» [22, с. 37].

Для историков (как и всех гуманитариев) особенно острой проблемой была нехватка учебников и вообще литературы. Поэтому, как вспоминала Е. И. Соловьева, «старались конспектировать лекции, а затем бежали в читальный зал областной библиотеки». Он был очень маленьким, приходилось как можно раньше занимать место [22, с. 33]. И студенты Иркутского университета «почти ежедневно… а иногда в субботу и воскресенье занимались в читальных залах научной библиотеки университета… готовились к семинарам, писали доклады, курсовые и дипломные работы» [16, с. 97].

Аспирантура – очень серьезный этап в жизни профессионального историка. Е. И. Соловьева самостоятельно выбрала тему: вместо предложенной «остро актуальной» в 1950 г. «Роль работ товарища Сталина “Головокружение от успехов” и “Ответ товарищам колхозникам” для развития сельского хозяйства Западной Сибири» она сама нашла и добилась утверждения подлинно актуальной в научном смысле темы, ставшей направлением для ее школы – истории переселенческого движения в Сибирь [22, с. 43]. На этом этапе иногда появляется опасный в то время момент – вмешательство парткома. В истории Е. И. Соловьевой этот орган не утвердил выбранную ею тему диссертации. Парадоксально, но помог опальный профессор И. М. Разгон. Уволенный из МГУ в ходе «борьбы с космополитизмом» и практически сосланный в Томск, он стал в Сибири самым авторитетным в профессиональным сообществе специалистом, и его мнение оказалось решающим для ученого совета НГПИ [22, с. 43]. Случались сложные ситуации иного характера. И. И. Кузнецов вспоминал, что идеологически и политически выдержанная тема («30-я Иркутская дивизия в годы войны») имела свои подводные камни – приходилось изобретать способы не упоминать запретное имя первого командира дивизии, «врага народа» В. К. Блюхера [10, с. 50].

Следующим важным моментом в профессиональной карьере была (и остается) защита кандидатской диссертации. Описывают ее мемуаристы с разной степенью подробности. Е. И. Соловьева, которая защищалась в 1956 г. в ТГУ, подчеркивала: «Не только история бурного заселения земель Сибири в период Столыпинской аграрной реформы, но сама возможность пообщаться, развернуть дискуссию в более свободной атмосфере “оттепели” породили массу вопросов и желание принять участие в дискуссии не только официальных, но и неофициальных оппонентов». Сохранилась стенограмма обсуждения диссертации, в которой зафиксировано более 60 вопросов и выступления четырех неофициальных оппонентов» [22, с. 45]. Из мемуаров В. П. Зиновьева, чья защита состоялась через 20 с лишним лет, видно, что реальная дискуссия и оценка работы уже перенесена на предзащиту, а сама защита превратилась в формальность. Он иронически и самокритично писал: «Был сурово разгромлен во время обсуждения на кафедре, причем был бит беспощадно сотоварищами. В заключении кафедры было, однако, написано: рекомендовать к защите с доработками. Больше к этому вопросу кафедра не возвращалась… Защита прошла быстро и без неожиданностей. Отрежиссированное… действие завершилось за 4 часа» [7, с. 98]. (В. П. Зиновьев в 1977 г. защитил кандидатскую диссертацию «Формирование горнорабочих Сибири в период империализма, 1895–1917»).

Важнейшей частью научного быта и аспирантов, и «остепененных» историков оставались командировки и работа в архивах. Т. Н. Троицкая вспоминала, что первые свои поездки и в сибирские музеи, и даже на раскопки ей приходилось совершать за свой счет во время отпуска [27, с. 37–38]. Все же обычно вузы находили средства на научные командировки (правда, сами поездки, как правило, были возможны только в летнее отпускное время), но с получением материалов были сложности. Е. И. Соловьева описывает вполне типичную для 1950-х и даже 1960-х гг. картину: «Доступ к архивным документам был строго ограничен и контролируем. Требовался специальный допуск к работе над “секретными” документами, который выдавался органами КГБ после тщательной проверки всей родословной аспиранта. В архивах к “секретным” были отнесены все материалы, связанные с проявлением населением различных форм недовольства в отношении властей. Из библиотек в секретные фонды были изъяты книги и статьи, написанные оппозиционерами, материалы партийных съездов и конференций с их речами. Выписки из нужных аспирантам источников делались вручную. Копировальная техника почти отсутствовала. Выписки тщательно проверялись начальником архива и только после этого могли быть вынесены» [22, с. 44]. Еще строже, правда, до 1956 г., обстояло дело с документами военных архивов. Заплатив собственные деньги машинистке архива за копирование документов, И. И. Кузнецов не получил их на руки. Они «были посланы архивом в университет секретной почтой», и работать с ними полагалось в спецотделе университета [10, с. 50–51].

Татьяна Николаевна Троицкая

Как ни странно, только Д. М. Зольников [8, с. 183] и В. П. Олтаржевский вспомнили о такой полезной, особенно для молодых преподавателей, черте историографического быта, как «практика регулярного прохождения преподавателями факультетов повышения квалификации при столичных университетах (до четырех месяцев), а также стажировок в профильных академических институтах (до трех месяцев). Это давало дополнительную возможность для работы в центральных библиотеках и архивах» [16, с. 128–129]. Кроме того, общение с известными учеными и коллегами из других регионов способствовало развитию коммуникаций и упрочению сообщества.

Своя специфика была у историков в организации профессиональной деятельности. Решение такого внутрикафедрального вопроса, как распределение нагрузки, зачастую осуществлялось под влиянием внешних факторов. Е. И. Соловьева с горечью вспоминала, как ей пришлось отдать близкий теме ее диссертации курс по истории России второй половины XIX и начала XX в.: «Меня пригласили в отдел науки обкома партии и предложили разработать курс истории СССР советского периода. Никакое возражение не допускалось». Она понимала, что «вряд ли бы могла возразить и оказать сопротивление в условиях того времени всесильному обкому партии» [22, с. 47]. Количество часов, отводимых на конкретные курсы, их набор и программы задавались сверху министерствами, что нередко вызывало недовольство преподавателей [26, с. 17–18]. Но гораздо хуже обстояло дело в предшествующие сталинские годы. И. И. Кузнецов описал преследование М. А. Гудошникова и резкую критику в местной партийной газете, а затем на партийном собрании коммунистов кафедры «за утрату бдительности» [10, с. 61–62].

Взаимоотношения историков с государством и / или непосредственным начальством освещались и в мемуарах дореволюционных историков. Но в XX в. эта тема стала острой и болезненной. Общая характеристика содержания постсоветской мемуаристики гуманитариев с точки зрения идейно-политических условий и ориентиров дана в статье А. Н. Дмитриева, он называет такие условия деятельности, как «цензурные запреты, ограничения на выезд за рубеж и использование чужой литературы»  («чужой» в данном случае – зарубежной); вмешательство в работу партийных комитетов [6, с. 358, 360].

Известный социолог Б. М. Фирсов предложил несколько моделей взаимоотношений представителей общественных наук с советской властью [30, с. 137–156]. В. В. Тихонов предложил распространить их на историков и обобщил следующим образом. 1) «Индивидуальное существование в нише профессиональной деятельности», углубление «в свою предметную область, часто весьма узкую». 2) «Дистанцирование от власти» и «демонстративный отказ» от контактов с нею. 3) «Коллективная иммунная защита от власти на основе “игр по правилам”», что предполагало «определенную интеграцию с системой». Одно из таких «правил безопасности» состояло «в поиске нейтральных или общественно одобряемых тем». 4) «Социальный конструктивизм в сочетании с критическим отношением к институтам партийно-государственной власти», особенно характерный для шестидесятников, осуждение существующего порядка в сочетании «со стремлением его улучшить». 5) «Активное сотрудничество с органами власти», чтобы «отстаивать интересы сообщества». 6) «Поддержка режима из карьерных соображений». 7) «Независимо мыслящий ученый» [25, с. 185–186].

Удивительным образом здесь отсутствует довольно распространенная модель сотрудничества с властью историков, искренне преданных идеям КПСС. Не берусь судить о социологах, но историки такие точно были, причем в годы перестройки, судя по их мемуарам, одни пересмотрели свои взгляды (как Т. Н. Троицкая [27, с. 60, 63, 65]), а другие сохранили их (как Д. М. Зольников [8, с. 214–215]).

Дмитрий Маркович Зольников

После группировки и дополнения предложенных В. В. Тихоновым моделей могут быть обозначены такие варианты: 1) максимально возможное дистанцирование, обычно путем ухода в менее идеологизированную и менее важную для власти тематику; 2) различные формы сотрудничества – от внешнего соблюдения «правил игры» при внутреннем неодобрении до «социального конструктивизма в сочетании с критическим отношением к институтам партийно-государственной власти», и стремлением улучшить существующие порядки [25, с. 185–186]; 4) поддержка «из карьерных соображений» [25, с. 186] или искренней преданности господствующей идеологии; 5) участие в акциях протеста и даже сопротивлении, в том числе с использованием профессиональных знаний [см.: 20, с. 555–557]; 6) смирение и подчинение, независимо от собственных взглядов, – нередко формировавшиеся под влиянием чувства страха, сложившегося за долгие годы, и инерции страха, действовавшей и в «вегетарианские» времена.

Для реализации первого варианта характерной была так называемая эмиграция в медиевистику. В. П. Олтаржевский вспоминал: «Должен признаться, что я “ушел в средневековье” с удовольствием… это отражало в какой-то мере желание уменьшить зависимость от идеологических штампов в профессиональном самовыражении, прикоснуться к иным духовным началам, к тем полузабытым понятиям нравственности, долга, чести, которые когда-то считались общепринятыми у уважающих себя людей» [16, с. 128]. Он же приводил частный, но серьезный момент: «Импонировала необязательность подкрепления каждой темы цитатами из К. Маркса, Ф. Энгельса и В. И. Ленина и тем более из решений съездов и пленумов ЦК КПСС, что было фактически обязательным для курсов новой и новейшей истории» [16, с. 143].

Владимир Павлович Олтаржевский

А. Н. Дмитриев считает, что «большинство мемуаристов избегают ставить действительно крайне болезненный вопрос о природе тогдашних групповых и индивидуальных компромиссов с властью и идеологией (несмотря на обнаруживающийся задним числом и в мемуарном регистре критический настрой), а главное – о системной, социальной неизбежности этих компромиссов, о необходимости сосуществования с любым начальством и о последствиях этого не-выбора». При этом «понятие “компромисс” задним числом обозначает гораздо менее отрефлексированный процесс заведомого учета границ устного и печатного, приватного и публичного, ориентировку на необходимые процедурные требования, включая и наличие цитат из классиков, и самоцензуру» [6, с. 373–374]. Нередко историк, уходивший в ту тематику, которая мало интересовала власть, ставил себя в заведомо уязвимое положение, но мог пользоваться даже большим авторитетом в профессиональном сообществе.

Известно, что «членство в коммунистической партии было фактически обязательным условием работы в вузе, особенно на… “идеологическом” факультете» [16, с. 130]. Если для фронтовиков это было само собой разумеющимся, то историкам следующего поколения все же требовалась рефлексия. Кроме прочих, было сугубо практическое соображение: беспартийным было невозможно попасть в партархивы, а значит, изучать историю страны советской эпохи и вообще XX в.

Д. А. Александров указывал, что тема обычно рассматривается лишь в «одном измерении… Власть – у государства, ученые же могут лишь страдать от нее, сопротивляться ей или… как-то ее использовать» [2, с. 9]. Он поставил вопрос о властных отношениях внутри профессионального сообщества, между начальством и подчиненными [2, с. 13]. В рассматриваемых мемуарах из «начальства» чаще всего характеризуются заведующие кафедрами и деканы – и как администраторы, и как педагоги, и как ученые. Последнее говорится почти исключительно о заведующих кафедрами. К сфере властных отношений внутри учреждения, очевидно, относится и такая важная часть жизни преподавателей, как распределение учебной и иной («общественной») нагрузки.

Вопреки ожиданиям, редко встречаются рассуждения на такую жизненно важную тему, как размер заработной платы. Исключение – рассказы начинающих преподавателей, занимавших должности ассистентов, о разных способах «подработки» для обеспечения минимального жизненного уровня семей: лекции «среди населения», работа в пионерских лагерях, написание статей для местных газет и т. д. [10, с. 38; 16, с. 117–118; 19]. С этой темой тесно связан вопрос о часовой нагрузке преподавателей. Т. Н. Троицкая вспоминала, что разная минимальная (фактически реальная) нагрузка была у преподавателей разных предметов: у специалистов по истории КПСС и советского периода истории СССР она составляла 550 академических часов, у преподававших другие периоды истории СССР – 720, а у «всеобщников» – 840 [26, с. 16]. Здесь упущено важное: у преподавателей всех остальных кафедр объем нагрузки равнялся 840 ч, к тому же он дифференцировался по должностям и был различным у профессоров, доцентов, старших преподавателей и ассистентов. Довольно подробно о своем заработке пишет работавший в Свердловске Р. Г. Пихоя: после поступления преподавателем «зарплата плавно упала со 120 р. старшего инженера У[ральского] п[олитехнического] и[нститута] до 110 – аспиранта и до 105 – ассистента» [19].

Рудольф Германович Пихоя

Для историков, как, впрочем, и для специалистов в других областях знания, важной частью научного быта являлось установление и поддержание научных коммуникаций. Наиболее распространенным и естественным способом было участие в конференциях. Как правило, первые шаги каждого начинающего ученого в этом направлении делались с помощью учителей. Одна из выпускниц истфака ТГУ вспоминала: «Не раз я бывала свидетелем, как Зоя Яковлевна [Бояршинова] в Новосибирске и в Томске представляла своих учеников – студентов и аспирантов – профессорам М. М. Громыко, Н. Н. Покровскому (Новосибирск), А. А. Преображенскому, С. О. Шмидту (Москва) и другим известным в стране ученым. Впоследствии знакомство это перерастало в довольно прочные и тесные творческие контакты» [4, с. 61]. Пример З. Я. Бояршиновой примечателен и в отношении научной этики. Будучи принципиальным научным оппонентом М. М. Громыко, она пригласила ставшую опальной коллегу на свой факультет для чтения спецкурса. Обе выдающиеся исследовательницы показали образец «культуры взаимоотношений в сфере историографии, где научная принципиальность не исключалась, а терпимость и корректность по отношению к оппонентам возводились в обязательную норму» [13, с. 57].

Участие в научных конференциях давало возможность расширять контакты, обмениваться идеями, проверять концепции. Многие сибирские историки в конце 1950-х – середине 1980-х гг. встречались на регулярных конференциях, посвященных подготовке многотомной «Истории Сибири», а потом – коллективных изданий по истории рабочего класса и крестьянства Сибири. Нередко в мемуарах говорится о работе над этими коллективными трудами, особенно над «Историей Сибири». Иркутский историк И. И. Кузнецов подчеркивал, что «одним[и] из первых эту идею высказал[и] Федор Александрович Кудрявцев и Всеволод Иванович Дулов» и лишь затем ее «поддержали новосибирцы из Академгородка» [10, с. 122]. В. Л. Соскин, стоявший у истоков работы над многотомником, слышал от томских историков, «что идею выдвинул профессор Израиль Менделевич Разгон… в марте 1960 г.» [24, с. 25–26]. Не соглашаясь с этим утверждением, В. Л. Соскин сформулировал компромиссное утверждение: «Эта идея, можно сказать, витала в воздухе. Ее высказывали в частных беседах, а также на заседаниях ПКОН (Постоянной комиссии СО АН по общественным наукам. – Н. М.) с самого начала ее существования» [24, с. 26], т. е. с 1959 г. Окончательно предложение начать подготовку к созданию многотомного обобщающего труда по истории Сибири было принято на научной конференции в марте 1960 г. Очень подробно о ходе работы над многотомником, вкладе отдельных авторов, конфликтах и обидах (Г. А. Докучаева, Ф. А. Кудрявцева, В. Г. Тюкавкина), неожиданном и неприятном для большинства решении Комитета по Государственным премиям объявить лауреатами только главных редакторов В. И. Шункова и А. П. Окладникова повествуется в мемуарах И. И. Кузнецова [10, с. 124–140].

Илья Иннокентьевич Кузнецов

Так проявилась характерная черта мемуаристики, отмеченная И. Паперно: «Советские мемуаристы вторят друг другу, не соглашаются, сотрудничают или соперничают, рассказывая одну и ту же историю. Их тексты связаны множеством нитей» [18, с. 69].

Естественно, что художественная литература, кинофильмы и театральные спектакли, изобразительное искусство, музыка – все это входило в быт всей интеллигенции и в историографический быт. Л. А. Сидорова подчеркивала, что для историков эти сферы жизни были не только «неотъемлемой частью научного быта», но и «важнейшей составляющей атмосферы их научного творчества и духовной жизни» [21, с. 102]. Очень ярко этот аспект отражен в воспоминаниях В. Л. Соскина: «Особую, даже исключительную роль играли явления культурной жизни, прежде всего художественная литература», – писал он о своих размышлениях в годы «оттепели». Характеризуя «бурную реакцию» интеллигенции на роман В. Дудинцева «Не хлебом единым», о котором в Новосибирском пединституте «говорили повсюду», мемуарист подчеркивает, что прямо на заседании парткома произошла одна из схваток между «консерваторами… и либерально-демократически настроенными коммунистами» [23, с. 174–175].

Варлен Львович Соскин

В заключение несколько важных замечаний общего характера. В статье показаны не все проявления историографического быта эпохи, а только те, которые отражены в рассмотренных источниках. Понятно, что в воспоминаниях отражены настроения и оценки не только той эпохи, о которой в них повествуется, но и той, в которую они создаются. На отбор и интерпретацию фактов влияет многое: память, наличие или отсутствие дневниковых записей, взгляды мемуариста, уровень его тенденциозности, готовности к по возможности полному и откровенному изложению и т. д. И все же в своей совокупности свидетельства многих историков, живших и работавших примерно в одно и то же время и в схожих условиях, могут служить источником для изучения историографического быта эпохи. Эти сведения должны обогатить наши представления об истории исторической науки, в предметное поле которой входят не только развитие идей, но и жизнь и деятельность их носителей.

Литература

1. Алеврас Н. Н. Историографическое знание и проблема историографического быта: смысл и происхождение научной категории // Вестник Челябинского государственного университета. 2012. № 22 (276): Философия. Социология. Культурология. Вып. 27. С. 79–85.

2. Александров Д. А. Историческая антропология науки в России // Вопросы истории естествознания и техники. 1994. № 4. С. 3–22.

3. Бойко В. П. Воспоминания о селе Богородское и моей жизни. Томск: Изд-во Том. гос. арх.-строит. ун-та, 2021. 212 с.

4. Голишева Л. А. Слово об учителе: к 90-летию со дня рождения проф. З. Я. Бояршиновой // Вестник Томского государственного университета. 2009. № 3 (7). С. 59–62.

5. Гришина Н. В. «Научное исследование… составляет мое истинное жизненное призвание»: мотивы вхождения в науку историков конца XIX – начала XX в. // Мир историка: историогр. сб. Омск: Изд-во ОмГУ им. Ф. М. Достоевского, 2009. Вып. 5. С. 152–177.

6. Дмитриев А. Н. Мемуары постсоветских гуманитариев: стандартизация памяти? // Сословие русских профессоров. Создатели статусов и смыслов. М.: ВШЭ, 2013. С. 358–384.

7. Зиновьев В. П. Не подводя итогов. Томск: Изд-во ТГУ, 2019. 164 с.

8. Зольников Д. М. Времена и нравы: (от Гражданской войны до наших дней глазами участника событий и ученого-историка). Новосибирск: [б. и.], 2000. 217 с.

9. Корзун В. П. Образы исторической науки на рубеже XIX–ХХ вв.: (анализ отечественных историографических концепций). Омск: ОмГУ им. Ф. М. Достоевского; Екатеринбург: Урал. гос. ун-т, 2000. 226 с.

10. Кузнецов И. И. Страницы жизни историка. Улан-Удэ: Изд.-полигр. комплекс ВСГАКИ, 2011. 315 с.

11. Леонтьева О. Б. Мемуары историков на переломе эпох: личностная рефлексия, профессиональная идентичность // Известия Самарского научного центра РАН. 2016. Т. 18, № 6. С. 138–147.

12. Мамонтова М. А. Антропологические поиски современной отечественной историографии // Мир историка: историогр. сб. Омск: Изд-во ОмГУ им. Ф. М. Достоевского, 2009. Вып. 5. С. 6–21.

13. Мамсик Т. С. Школа научной этики // Вестник Томского государственного университета. 2009. № 3 (7). С. 56–57.

14. Матханова Н. П. Воспоминания иркутских историков второй половины XX в. как источник для реконструкции историографического быта эпохи // К юбилею исторического факультета Иркутского университета. Иркутск, 2023 (в печати).

15. Матханова Н. П. Новый историографический источник: мемуары сибирских историков послевоенного поколения. Рец.: Зиновьев В. П. Не подводя итогов. Томск, 2019; Бойко В. П. Воспоминания о с. Богородское и моей жизни. Томск, 2021 // Вестник ТГУ: История. 2022. № 78. С. 204–207.

16. Олтаржевский В. П. Страницы памяти. Иркутск: Оттиск, 2022. 276 с.

17. Павловская С. В. Дневники и воспоминания отечественных историков как исторический источник изучения общественно-политической и научно-педагогической жизни России конца XIX – начала XX в.: дис. … канд. ист. наук: 07.00.09. Н. Новгород, 2006. 

18. Паперно И. Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах: опыт чтения. М.: Нов. лит. обозр., 2021. 317 с.

19. Пихоя Р. Г. Историк в потоке времени [Электронный ресурс]. М., 2021. URL: lai-urgi.urfu.ru (дата обращения: 28.02.2023).

20. Покровский Н. Н. Письма и воспоминания / отв. ред.: Н. П. Матханова, Л. В. Титова. СПб.: Нестор-История, 2022. 720 с.

21. Сидорова Л. А. Советские историки: духовный и научный облик. М.: ИРИ РАН, 2017. 248 с.

22. Соловьева Е. И. Черные и красные штрихи судьбы: мои воспоминания «о времени и о себе» / отв. ред. В. А. Зверев. Новосибирск: НГПУ, 2010. 104 с.

23. Соскин В. Л. В ракурсе личной судьбы: материалы по истории советской интеллигенции (1920–1950-е гг.). Новосибирск: Изд-во НГУ, 2013. 108 с.

24. Соскин В. Л. Новосибирский научный центр: исследования по новейшей отечественной истории. Очерк истории и историографии. Новосибирск: НГУ, 2008. 188 с.

25. Тихонов В. В. Историки, идеология, власть в России XX в.: очерки. М.: ИРИ РАН, 2014. 218 с.

26. Троицкая Т. Н. Мой путь педагога. Новосибирск: НГПУ, 2014. 61 с.

27. Троицкая Т. Н. Мое призвание. Новосибирск: НГПУ, 2010. 78 с.

28. Троицкий Ю. Л. Историографический быт эпохи как проблема // Культура и интеллигенция России в эпоху модернизаций (XVIII–XX вв.). Омск: ОмГУ, 1995. Т. 2. С. 164–165.

29. Умбрашко К. Б. Мемуары Е. И. Соловьевой: взгляд историографа // Мир историка. Омск: Изд-во ОмГУ им. Ф. М. Достоевского, 2011. Вып. 7. С. 154–178.

30. Фирсов Б. М. История советской социологии 1950–1980-х гг.: курс лекций. СПб.: Европ. ун-т, 2004. 204 с.

31. Хаминов Д. В. Историческое образование, наука и историки сибирской периферии в годы сталинизма. М.: Полит. энцикл., 2021. 221 с.