В нашем дошкольном учреждении работает необычная женщина – Тамара Ивановна Паночева. В свои немолодые годы (родилась в 1939 г. в Кемеровской обл.) она имеет бравый вид, всегда оптимистически настроена, за любую работу берётся с энтузиазмом. Она как-то непроизвольно притягивает к себе взоры людей.

И вот именно к этой женщине (бабушкой её не осмеливаюсь назвать) я обратилась с просьбой рассказать о житье-бытье в старом Новосибирске, о своей судьбе и жизни родных в прежние годы. Наши беседы велись в начале 2003 г. с перерывами в течение недели. Тамара Ивановна мне рассказывала, я записывала, иногда задавала наводящие или уточняющие вопросы. И вот что в итоге получилось.

Анна Самшудинова

«Из деревни никого не отпускали»

Моя мама, Елизавета Никифоровна Шеметова, родилась в 1913 году в деревне Залешино Ордынского района [нынешней Новосибирской области]. Семья у них была большая, восемь старших детей и мама Лиза – самая последняя. Бабушка была верующая, читала псалмы, лечила детей от вывихов – прáвила, кровь останавливала… А дедушка попов ненавидел. Даже в праздники, когда они с иконами ходили по деревне, закрывал ворота, выходил на улицу и не пускал в дом. Дело в том, что дед взял бабку от попа замуж. Он жил в Тамбове, и когда приехали с братом жить в Сибирь, то остановились у попа. А у того было несколько молоденьких девчонок в работницах, и Шурка эта была беременная от попа. Но она сильно понравилась деду, и он сказал: «Буду, Шурка, с тобой жить и никогда не обижу». Действительно, никогда он бабушку не упрекал. Ещё он дал бабке слово, что не будет пить, и держал его до самой смерти.

Бабушка почти до последнего года жизни (прожила она 89 лет) читала старинные книги, переписывала молитвы из книг в тетрадку. У неё очень много было старинных книг с церковным оформлением, но во времена Хрущева милиция ходила по домам, отбирала эти книги и уничтожала. Две книги сохранились, мы их положили бабушке в гроб, с ними и схоронили.

Дедушка был грамотный, газеты читал постоянно. Хозяйством он не занимался – он был портной. За ним приезжали, забирали в семью. Он эту семью обшивал, потом его привозили назад, и воз продуктов доставляли вместе с ним за его работу.

У них хозяйство было большое: коней штук пять, коровы, козы, свиньи. Летом всё хозяйство держали на заимке, и детей маленьких туда же увозили. Жили все вместе – снохи, сыновья. Сыновья были на войне с германцами, а снохи жили с родителями одной семьёй. Потом, когда пришли с войны братья, то стали отделяться, каждая семья стала жить отдельно.

Была у них [в 1920-е годы] в деревне коммуна, всё дружно было, хорошо, но потом всё подожгли и растащили. В школу мама не ходила: не пускали, не в чем было.

Из деревни крестьян никто не отпускал, так как не было паспортов. Если кто уезжал, то их считали чуть ли не преступниками. Мама бёгом убежала на стройку в Кузедеевку Кемеровской области. Там, на стройке, вышла замуж. И когда мужа в 1941 году забрали на войну, приехала в Новосибирск, к старшей сестре.

У сестры было четверо маленьких детей, и она нянчилась с ними. Муж сестры был начальником милиции. Долго мама у них не прожила, не выдержала и ушла в Речпорт грузчицей, потом подучилась и стала механизатором. За доблестный труд её наградили медалью.

Отец мой погиб на фронте, и мама второй раз вышла замуж. Дядя Дима к нам так хорошо относился, что мы сами стали называть его папой. Он тоже работал в Речпорту и неоднократно награждался грамотами и медалями.

«Сейчас таких фантиков нет»

Всё мое детство прошло в городе Новосибирске, куда мама привезла меня, ещё грудную, из Горной Шории. Улица Фабричная, окрестности Дома грузчиков – это начало моей жизни.

Детство помнится ярче, четче, чем события месячной давности. Помню ясли на улице Фабричной, куда меня водили, в послевоенное время там были сплошные бараки. Среди бараков выделялся Дом грузчиков, где проживали в то время «элитные люди». Впечатлял и другой дом, недосягаемый для нас, детей портовых рабочих: 100-квартирный дом на Красном проспекте. Чем он нас удивлял? Там были лифты, в подъездах сидели дежурные, и кто попало туда уже не заходил.

В бараках мы, все семьи, жили дружно, вечером все выходили на улицу. Бабки сидели на завалинке и вязали, мужики играли, кто на гитаре, кто на гармошке, мы бегали во дворе. Новый год отмечали хоть бедно, но всегда с ёлкой. В какой-нибудь семье ставили ёлку, и все собирались там. Костюмы всегда у нас были, хоть и из марли (другого материала не было). Как говорится, «есть было нечего, зато жить было весело».

Помню, мама повесила дома шторы из марли, так подружки мне завидовали, говорили, что мы богатые стали. Игрушек у нас не было, и вот я выменяла у подружки тряпичную куколку на два яйца вареных. Я помню, как мама плакала, а потом сшила мне из каких-то тряпок куколок-пупсиков. А ещё мы ходили на Красный проспект, собирали фантики от конфет, потом вырезали из них платьишки кукольные. Устраивали соревнования: кто больше соберёт фантиков. Фантики были изумительные, сейчас таких нет. Первый фильм («Золушка») я посмотрела в кинотеатре Маяковского, в старом ещё. По вечерам в кинотеатре перед сеансом выступали оркестр и артисты.

Где [теперь Александро-]Невский собор, были склады (там хранили киноплёнку), и мы, дети, мечтали попасть на эту территорию и посмотреть, что это за церковь. На месте теперешней станции электричек «Центр» было пустое поле, и мы там играли в «штандер» и «лапту», а там, где сейчас ступеньки, мы катались на санках. Горка была очень крутая, санки – литые чугунные, тяжёлые. Не один язык был к ним приморожен. Скатиться-то скатимся, а тащить санки наверх никто не хотел. Кто первый соскочит с санок, тот быстрее бежит на гору, а последнему достаётся санки поднимать.

Мы в своей компании никогда не дрались, а чужих боялись, стороной обходили. В Оперный театр ходили очень часто, можно сказать, что жили там. В День Победы, в 1945 году, бегали смотреть на танки. Они проходили по Красному проспекту. У нас глаза при виде этого зрелища горели, как фары автомобильные.

На Пасху у нас много стряпали всегда. А до Пасхи не давали нам есть яйца, так мы с ребятишками договоримся, что каждый принесёт одно-два яйца, потом уйдём на пустырь, разведём костер и в золе печём яйца. Пёрышки голубиные жарили и ели. Вечером дома пекли пасхальные булочки, кренделя. Было и так, что с вечера настряпают, а утром встают, – ничего нет, воры окна выставили. Мы боялись после войны «Чёрной кошки» (это были бандиты). Вечером уже никуда не ходили.

«Мука – только по праздникам»

Итак, за Домом грузчиков стояли бараки, а внутри ограды бараков – прачечная, здесь жители улицы Фабричной стирали и покупали кипяток. В прачечной всё было казенное: тазы, ванны, доски стиральные; люди платили только за воду горячую. Когда работала прачечная, у нас вся ограда была завешана бельём. Нам, ребятам, негде было играть, и мы ходили в Речпорт.

Дорога на Речпорт шла через переезд. Туннеля не было, и поезда пригородные у переезда останавливались, а народу всегда было полно. Мост железнодорожный через реку Обь охранялся солдатами, никого туда не пускали. Это была запретная зона. Территория Речпорта была «закрыта», действовала пропускная система, но мы, дети, всегда находили лазейки и проникали туда. Мы всю территорию знали: где находится зерно, где мастерские, где уголь. Осенью там были горы зерна, и, чтобы оно не горело, его перелопачивали военнопленные немцы. А после работы их увозили. Когда их увозили, мы стояли около Дома грузчиков и кричали: «Немцы, фрицы, фашисты»; даже камнями кидали в них.

Мама работала на угольном участке. Уголь лопатили руками. Им тогда заправлялись большие пароходы «Карл Маркс» и «Клим Ворошилов». (Потом «Клим Ворошилов» стоял на берегу, в нём был дом отдыха для рабочих порта в Завьялово.) Пароходы подходили к барже, по транспортёру шёл уголь и загружал их. Когда транспортёр ломался (лента рвалась), его нужно было клепать, приходилось останавливать погрузку. Женщины выходили с кувалдами и ремонтировали. Бывало, что и заваливало людей углем. По такой же ленте грузилось зерно в трюмы. Внизу были ленты транспортёрные, а поверху – деревянные «тротуары». И мы босиком добирались к матери по этим «тротуарам». Аж горели подошвы у ног, – такие горячие были дорожки, поэтому мы старались скорее их пробежать.

А подальше, за угольным складом, начиналась Нижняя пригородная пристань. Ещё она называлась «Чернышевской», теперь на этом месте построен Димитровский мост. А Верхняя пригородная была выше, за Комсомольским мостом; последнее время она называлась «Октябрьской». Туда мы бегали купаться.

Однажды мы видели, как тонул пароход. Он шёл из Барнаула. Был сильный туман, и пароход столкнулся с «быком» – опорой моста. Очень много тогда погибло людей. Вода холодная, а Обь была раньше широкая.

Раньше через Обь не было пешеходных мостов. Зимой добирались по льду, а летом через реку ходили маленькие катера и перевозили людей. Набережная, Красный проспект, улица Большевистская были выложены булыжником, трамваи ездили до Плющихи. И всё побережье было застроено частными домиками. На набережной много лодок было частных. Мы залазили в них и качались. Здесь размещалось два футбольных поля, в праздники вход на них был платным. Зимой футбольные площадки становились катками. Там было очень много света, музыки, людей. Впоследствии катки остались только в Центральном парке им. Сталина.

По Красному проспекту тянулись сплошные магазины, и мы там часто околачивались. За мукой очереди занимали с вечера, и бабушки нас всегда «эксплуатировали»: задабривали конфеткой, чтобы мы стояли с ними в очереди. Давали тогда по три килограмма муки «в одни руки», кулёчки такие были. И мы друг перед другом гордились, – кто больше раз возьмёт. Мука тогда продавалась не всегда, а только по праздникам.

Ещё мы любили ходить в дом Кирова на улице Ленина. Это и сейчас музей, а недалеко от музея раньше стоял цирк-шапито, брезентовый шатёр. Цирк работал с весны до самых холодов. Там всегда собиралось много народа.

На всю жизнь запомнилась тогдашняя Каменка, – в этом овраге, промытом речкой, дом на дому были настроены, как аул горный. Там были очень крутые лестницы, и они всегда находились в аварийном состоянии. Эта самая Каменка разделяла Центр [города] и Октябрьский район. В 1950 году начали строительство Завода радиодеталей. Появились большие кучи песка, и мы, ребятишки, там играли. На этом заводе я потом работала.      

В послевоенное время в городе бань было мало. Мы ходили на улицу Коммунистическую. Народу там было очень много – сидели, выжидали свою очередь часами, выкрикивали номера по билетикам. Прежде, чем попадёшь в баню, надо было пройти прожарку вещей от вшей. Давали нам бумажку наподобие справки, что прошёл прожарку. 

Где-то, по-моему, осенью 1953 года в городе за одну ночь были снесены все памятники Сталину, а их только на Красном проспекте было три. Один, помню, стоял в ограде больницы (сейчас это детская больница на углу улицы Спартака и Красного проспекта). Конечно, это была сенсация для горожан. Ещё одна незабываемая трагедия для жителей – снос церкви в районе Берёзовой рощи. Тогда было большое столпотворение: люди не давали сносить церковь. Людей разгоняла милиция, даже были жертвы.

«Пионерская организация работала активно»

Воспитанием у нас в семье никто не занимался, мы были предоставлены сами себе. Родители всегда были заняты на работе. Мы воспитывались в школе, в коллективе.

Училась я в 74-й женской школе, теперь в её здании размещается НИПКиПРО[1]. С 1956 года мальчики и девочки стали учиться вместе. Школа была элитная, большая: два спортивных зала, два гардероба, библиотека, актовый зал на четвёртом этаже. На 4-м же этаже учились младшие классы. На втором этаже были учительская, директорская и всё было застеклено. Здесь располагалась целая картинная галерея: картины от пола до потолка, цветы и диваны, шторы висели. Здесь степенно гуляли старшеклассники, а нас, 5–6-классников, сюда не пускали.

Мы могли побывать на втором этаже, когда нас вызывали в учительскую или директорскую, и то только с учительницей. Я там была частым «гостем», так как училась плохо. В 4 и 6 классах оставалась на второй год. В школе меня шпиговали, недолюбливали учителя, всегда придирались: то походка у меня не такая, то одета не так, при всём классе отчитывали.

Ученики знали, что в помещении нашей 74-й школы раньше был госпиталь для военных. Мы лазили на школьный чердак и находили там костыли, врачебные приборы. А рядом (где теперь стоит автовокзал) был пришкольный ботанический участок. Там нас учили делать грядки, мы сажали разные овощи, ухаживали за ними.

Учились мы всё время в одном классе, кабинетной системы, как сейчас, не было. Богатой инвентарём для игр была у нас пионерская комната, и мы там часто проводили время. Пионерская организация очень активно работала, даже писали заметки в «Пионерскую правду». Каждое лето мы были в пионерском лагере, то в селе Ордынское, то в Завьялово, то в Гуселетово. В лагере, помню, нас возили на поле собирать колосья, а после работы поили молоком и мёд давали с хлебом.

В 1954 году вожатые водили нас в трёхдневный поход. Шли мы по дну теперешнего Обского моря. Помню маленькие деревни, дома и «семихатки»[2]. Там жили кержаки[3]. Они нам даже воды не давали – закрывали ворота и не разговаривали. Мы шли босиком, и все ноги поранили о скошенную траву. Это уже готовили местность для моря.

Когда мы жили в пионерском лагере, у нас у всех была одинаковая форма: у девочек белые маечки и чёрные трусы на резинках внизу, а у мальчишек – белые майки и чёрные трусы. У девочек воспитателями и вожатыми были женщины, а у мальчишек – мужчины. Когда из лагеря домой приезжали, то у нас в голове было полно вшей. У меня волосы были длинные, а обстригать мамка меня не хотела. Вот она меня схватит и начинает гребешком вычёсывать вшей, а больно ведь. Начинаю орать, а она приговаривает: «Терпи, казак, – атаманом будешь». А потом намажет дустом или хлорофосом, завяжет платком, чтобы все вши сдохли. Утром вымоет нам головы, заплетёт косички.

Ленточки тогда были для нас богатством. Это сейчас – чего только нет, а тогда мы их воровали друг у друга. Бывает, расплетёшься, пока расчёсываешься, у тебя и стянут бантик. А какие мы себе делали бигуди – из тряпочек и бумаги! Накрутишь волосы на такие бигуди, неделю потом ходишь кудрявая. «Причёски» себе наводили перед праздниками, а праздники для нас были не только зрелищем, но и ожиданием чего-то вкусненького.

Хорошо запомнились выборы, – это были большие праздники для нас, детей. Мы тогда ещё жили на Фабричной. Рано утром, в шесть часов, родители уже спешили в агитпункт и всегда приносили что-нибудь вкусненькое домой, пока мы ещё спали. Потом приходило наше время веселиться. В агитпунктах или близлежащих клубах ставили концерты или показывали бесплатное кино. Мы, дети, да и взрослые могли целыми часами ждать представление артистов или художественную самодеятельность. Помню, в Пристанском переулке при агитпункте была организована комната матери и ребёнка, где родители оставляли своих детей, а сами свободно отдыхали. С детьми занимались специальные люди и даже их кормили.

«Целыми днями не уходили из школы»

В 1954 году мы получили квартиру в Матвеевке и переехали туда. Я уже была повзрослее, участвовала в школьном кружке художественной самодеятельности.

Клуб нам выделял костюмы для танцев, и мы сами давали представления. Концерты организовывали в выходные дни. Ходили пешком из Матвеевки в Нижнюю Ельцовку, где люди нас воодушевлённо встречали. Выезжали на бортовой машине с концертами на строительство ОбьГЭС. Я вообще удивляюсь матвеевским учителям, – как они всё успевали? У всех были семьи, дети, но они нам столько времени уделяли! Мы могли целыми днями находиться в школе, – не хотели идти домой. В 8–9 классах учёба была платная – 18 рублей в месяц. Отменена плата была в 1959 году.

Школа в Матвеевке была смешанная: девочки и мальчики учились вместе. Когда мы пришли в эту школу, себя героями чувствовали: мы же «городские». Из параллельного класса на меня обратил внимание один парень. То дёрнет меня за косичку, то толкнёт, – в общем, проходу мне не давал, но и я им заинтересовалась. Он выделялся из всех. У него был чуб, а все в то время ходили постриженными наголо. Ещё он ходил в куртке-вельветке и кирзовых сапогах, брюки заправлял в сапоги, носил фуфайку. У нас с ним закрутился роман.

Родители были против нашей дружбы и отправили меня в город к тёте на улицу Нижегородскую. Но мы всё равно там тайно встречались. Я закончила с горем пополам 9-й класс, и мы без всякого согласия родителей пошли и зарегистрировались в Октябрьском загсе. Когда стали жить вместе, то поняли, что к семейной жизни не готовы, и разошлись.

«Мы же городские!»

Я поступила на работу, и в вечерней школе закончила 10-й класс. Потом заочно поступила в техникум советской торговли и стала строить свою «карьеру». Училась заочно и поступила на первую свою работу – на Завод радиодеталей, обжимщицей конденсаторов. Набор на работу был с условием – отработка в колхозе. Для этого нам давали подъёмные.

В колхозе мы были с июня по октябрь. Сено убирали, переворачивали, но в основном были на уборке зерна – на комбайне выбрасывали копны. Это такая трудоёмкая работа, да жара ещё и пыль. В поле ни единого деревца, даже в туалет некуда сходить. Зерно возили на машинах-полуторках[4]. Ездили в кузове на зерне, песни орали до хрипоты. Всё русские народные песни пели. На элеваторе выгружали зерно большими тяжёлыми совками, – быстренько выгружали, чтобы не задерживать машину. Соревновались, кто больше сделает ходок на машине.

Жили мы в поле, в вагончиках, а на танцы ходили за 18 километров в село Зубково Веселовского района. Ребята деревенские были хорошие, не похабные. А деревенские девчонки нас в штыки встречали. Ребята за нами приезжали на велосипедах, но мы с ними не ездили. Что ты, мы же городские! Придем под утро с танцев, а в 6 часов бригадир едет нас будить. Он такой матершинник был, мы его как огня боялись.

Мы думали, что в колхозе заработаем, но в итоге нашего заработка не хватило, чтобы рассчитаться за питание, – остались должны. В деревне мне пришлось увидеть впервые земляной пол, о котором я не имела представления раньше. Люди в деревне жили очень бедно, жили даже в землянках, а ведь это был уже 1957 год. Мы в городе тоже жили бедно, но не до такой степени.

Когда приехала из колхоза – встала за станок, работали в три смены. Норму обязательно должны были сделать и сдать, – продукцию принимали бракёры. Дисциплина была очень строгая, если чуть-чуть опоздаешь – ставили пропуск.

«Добилась в жизни, чего хотела»

С тех пор прошло много лет, бывали в жизни трудные времена. Но я, как Скарлетт из «Унесённых ветром», никогда не зацикливаюсь на неприятностях, всегда стараюсь думать, что всё будет хорошо. Сегодня прожила день, а что будет завтра, – об этом завтра и буду думать. Поэтому в свои 67 лет выгляжу на 50, и ещё (скажу, шутя) не прочь на мужичка взглянуть.

Хоть детство моё на улице Фабричной было нелёгкое, я так думаю: нет худа без добра. Всего, чего я хотела добиться в жизни, добилась. Всегда упорно шла к намеченной цели, не трусила перед трудностями. Сейчас у меня такая цель: научиться водить машину. По жизни я оптимистка; я даже вступила в партию «Единство». На пенсии уже 17 лет, но не хочу превращаться в старую домоседку. Мне необходимо общение, и я решила пойти работать в детский сад. Не потому, что мне сильно нужны деньги, а чтобы быть среди людей. Я думаю, что свою жизнь прожила не зря. Вырастила пятерых детей, дала им образование, вывела в люди.