В памяти чудной метелью кружится
Юность моя, как же ты хороша!

О, юность! Прекрасное время! Так может сказать каждый из нас, давно или недавно перешагнувший юные дни, но для каждого поколения они уникальны, потому что время наложило на них свой отпечаток. Для кого-то это революция, военные годы, целина, БАМ, перестройка…

Вспомнил и я, свои годы весенние,
Время, когда невозможного нет!
Как я беспечен был в пору цветения,
Вижу сейчас с высоты моих лет…

Какое неуловимое очарование и легкая грусть об ушедших днях звучат в стихах моего современника Николая Лукина. А весенние годы мои – конец 50-х-начало 60-х ХХ столетия. Время, так называемой оттепели, когда Н.С. Хрущев развенчал культ личности Сталина, и страна получила послабление в политических свободах. Это время розовой юности моего поколения, время отроков, родившихся в конце 30-х-начале 40-х годов. Еще в младенчестве мы ощутили военную и послевоенную жизнь, первоклашками ступили в раздельные женские и мужские школы. А в конце 50-х выпорхнули из них желторотыми птенцами в многообразный мир, в котором еще предстояло опериться и найти свое место.

А вокруг было столько нового, неизведанного, интересного, что голова шла кругом. И, прежде всего, это появившаяся относительная свобода от «предков». Новые знакомства, новые друзья, компании, любовные увлечения. А еще надо было выбирать: поступать в ВУЗ или идти в армию, если подошел срок. Можно было устроиться на работу и совмещать ее с учебой на вечернем отделении. Словом, пошло почти по Горькому: «...так началась и потекла со страшной быстротой, невозмутимо пестрая, густая жизнь…», «и прожить ее надо (было) так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы»,– цитируя далее Н. Островского. И мы старались жить в ногу со временем.

…Как мы были даровиты!
Как мы были авантажны!

Так, выражая восторги всей молодежи, восклицал Ю. М. Магалиф. Подтверждая его слова, могу сказать, как хотелось отличиться и быть привлекательным.

На нашу внешность и поведение повлиял, конечно, международный фестиваль молодежи, проходивший в Москве 1957 году. Мы увидели, как пестро и нарядно одеты люди, как необычно они танцуют. Правда, все это мы узнавали из газет, журналов и киножурналов (были тогда такие, на 10-15 минут перед началом сеансов). И в нашу жизнь ворвались «стильные» прически-коки, широченные, не по размеру в плечах, цветные пиджаки, узкие брюки, юбки выше колен и обувь на «платформе». В начале 60-х появились юбки-«колокол», туфли-«шпильки» – у девчонок и остроносые «корки» (обувь) – у ребят. А терминология общения пополнилась «чуваками энд чувихами». И вся эта атрибутика нового стиля «железно» выделяла основную массу молодежи от старшего поколения, которое стало называть нас «стилягами» с «брода».

Носил он брюки узкие, читал Хемингуэя.

Вкусы, брат, «не русские» – внушал отец, мрачнея.

Как это было точно подмечено Евгением Евтушенко о нас, тогдашних, читающих Хемингуэя и «балдеющих» на своих «кирах», увлекающихся театром и музыкой, живописью и графикой, зачитывающихся стихами, современных нам, малоизвестных поэтов, Е. Евтушенко, Р. Рождественского, А. Вознесенского, нашего земляка-иркутянина И. Фонякова. Они были созвучны нашему настроению, близки по духу, звучали свежо и откровенно, как у Е. Евтушенко:

...Ну что же, брат,- вот зрелость и настала!

Ты юноша еще, но не юнец ...

Трудно сейчас поверить, но сборник стихов «Взмах руки», ходил по кругу, из рук в руки и каждый находил в нем свое, сокровенное. Были среди нас и такие, как у Р. Рождественского: «...еще ничего не сделавшие, уже ничего не делающие...», которые, по Михалкову «смотрели с завистью на заграничные наклейки» и занимались спекуляцией «из-под полы». Но это была незначительная часть «стильной» молодежи, которая дополняла, и без того, негативный образ «стиляги», создаваемый всеми информационными каналами. Так, газета «Вечерний Новосибирск» от 3-го августа 1959 года писала: «Брод» – это стильно-сокращенное название «Бродвея». Это любая улица любого населенного пункта, по которой бродят дикари, мыслящие на американский манер. Дикарей надо безжалостно гнать и с главных улиц и с переулков. Нам не подходит заморский «стиль», он нам враждебен». Такое отношение к «стилягам» было у автора этого фельетона А. Гиленко. Тогда же появился куплет на мотив итальянской песенки о двух сольди, рисующий иронический портрет стиляг:

Разодеты они словно попугаи,
Перья в шляпах дикарей напоминают,
Брюки в дудочку и толстая подошва,
И болтается пальто как балахон.

Основная же масса молодежи, думаю, правильно ориентировалась в бурном потоке жизни, и не забывала главного: чувства Родины, коллективизма, равенства и высокой духовности. Все это, как-то ненавязчиво, внушалось нам с самого детства.

Во все времена тяга к общению со сверстниками была естественным желанием молодежи. Такой «тусовкой» для нас был участок Красного проспекта, по нечетной стороне, от старого корпуса (ныне краеведческий музей) и до кинотеатра им. Маяковского (тогда еще старого здания). В вечернее время сюда съезжались «стиляги» со всего города. Здесь, на перекрестке Красного проспекта и улицы Горького, в центре бульвара, возвышаясь на постаменте, нас приветствовал взмахом правой руки бетонный «отец всех народов». Отсюда же до улицы Чаплыгина начинался ряд «старых», каменных купеческих, доходных домов. Три здания представляли собой единый ансамбль, с преобладающим 2-х этажным уровнем. Лишь в центральной части, чуть выделялся из общей линии фасада, неширокий 3-х этажный ризалит (выступ) со ступенчатым фронтоном «под голландца». А на углу улицы Чаплыгина был «...дом, каменный, одноэтажный, с магазином, крытый железом» жены барнаульского купца Федора Даниловича Маштакова – Веры Ивановны – из архивных документов 1905 г. В нем была известная в городе пельменная, где вам предлагали вкусные, ручной лепки, наши сибирские пельмени. Часто зимними вечерами здесь собирались небольшие компании и, под «Особую московскую» или «Стрелецкую» (в просторечии «Мужик с тяпкой»), вели бурные беседы.

Магазинов было несколько, однако «Табаки» был самым экзотическим из всех. Вначале он назывался «Папиросы». Чтобы проникнуть туда, нужно было открыть массивную, остекленную дверь с дубовой точеной ручкой, зажатой в латунные шаровые кронштейны. И ступив на черно-белую шахматную доску-пол, вы попадали в сказочную табакерку, расписанную изнутри золотисто-красной хохломской росписью. В стеклянных витринах, на терракотовом и черном бархате, красовались курительные принадлежности. В разное время поражали воображение великолепные трубки: резные, в виде головы Мефистофеля, из черного дерева, инкрустированные перламутром и латунью, а также мундштуки, портсигары и зажигалки. Не менее экзотично выглядели громадные кубинские «гаванские» сигары из табачного листа, в красивых массивных коробках и россыпью. Предлагались и дамские папиросы: длинные, тонкие и изящные, с цветным мундштуком, в элегантных коробках. Здесь продавали и дорогие, по тому времени, «Казбек», «Тройка», «Богатыри», не говоря уже о любимых Сталиным папиросах «Герцеговина Флор».

Впечатление от окружающего золотисто-красного интерьера, изобилия курительных принадлежностей усиливал витавший в магазине аромат. Он напоминал запах мяты с легким привкусом табака – мои ощущения – и вызывал у обоняния приятные чувства. Говорили, что его источает ароматизированный гаванский табачный лист. Сюда заходили полюбоваться русской золотой росписью, унося умиротворяющее впечатление от этого необычного великолепия. Двери и окна старых магазинов на ночь закрывались металлическими ставнями. Подобные кронштейны, на которые навешивались эти ставни, до сих пор можно увидеть в кирпичной кладке входных дверей аптеки №2.

Далее, вдоль Красного проспекта через улицу Чаплыгина в 2-х этажном особняке находилась (и сейчас) аптека № 2. За ней, с небольшим углублением, шел художественный салон, парикмахерская, магазин косметики «ТЭЖЭ». Украшением этого ряда строений, бесспорно, являлся «3-х этажный каменный дом с подвальным помещением в 11 меблированных комнат с обстановкой и заведением «Кафе-де-Пари» (из документов ГАНО). Это бывший доходный дом мещанина г. Новониколаевска Ежова Василия Ивановича, построенный в 1906 г., когда «пышные купеческие деревянные особняки, возведенные еще на заре становления поселка Ново-Николаевского, вытесняются каменными доходными многоквартирными домами. Их возведение обуславливалось увеличивающимся притоком населения. Архитектура такого жилья приобретает свои характерные особенности. Часто это зависело от вкуса будущего хозяина строения, зачастую не обладавшего необходимой художественной культурой, но имевшего большие денежные ресурсы. Особенностью такого застройщика было стремление придать своему доходному дому броский, индивидуальный облик. Поэтому, в угоду заказчика, архитектору, при проектировании дома, приходилось применять методы эклектики – механически смешивать стили, формы и принципы архитектурного построения, формировать художественный образ дома с жилыми комнатами на втором этаже и товарными помещениями под магазины и лавки на первом. Как правило, такие помещения имели подвалы под домом, где хранились товары. Для их освещения в дневное время, в полуметре от стены, выводились под уровень уличного тротуара окна, застекленные прочными, армированными стеклянными блоками и огораживались».

Вот такой трехэтажный доходный дом с характерными архитектурными особенностями того времени построил Василий Иванович. Он выделялся не только высотой и красным цветом, но и изящной фигурной кладкой, под Грановитую палату в московском Кремле. Арочные окна с замковым камнем третьего этажа, и лучковые второго, с радиусными закруглениями верхней части, обрамлены были рустованными угловыми пилястрами. Массивный межэтажный пояс между первым и вторым этажом зрительно возвышал жилые помещения второго и третьего этажей. Это, в совокупности с архитектурными элементами, представляло собой художественную выразительность дома. На первом этаже размещался гастроном с прекрасным кондитерским магазином, а под ним находились подвальные складские помещения. Для их освещения в дневное время, небольшая площадка тротуара была выложена стеклянными блоками зеленого цвета и огорожена бронзовыми поручнями. Они до блеска были отполированы множеством рук и задних мест, назначавших здесь свидания. В вечернее время, сквозь эти блоки снизу струился зеленоватый свет. Подсвеченный им, в зимние оттепели, мягко падающий большими хлопьями снег, создавал сказочное малахитовое зрелище. Часто с этого волшебного созерцания начинались разговоры о любви. Заканчивался «брод» у кинотеатра им. Маяковского. Здесь всегда было многолюдно, так как окошки касс выходили прямо на улицу. Перед началом вечерних сеансов в этом кинотеатре можно было послушать местный джаз-оркестр, от исполнительского мастерства и репертуара которого «стиляги» были в восторге. Над входом, кажется в бронзе, красовался Владимир Маяковский. Весь этот ряд строений от ул. Горького до кинотеатра им. Маяковского, являл собой лицо «старого» Ново-Николаевска с остатками купеческого духа, к этому времени уже Новосибирска, которому от роду было всего около 60-ти лет. Но, увы, рука-владыка снесла эти каменные кружева.

Это был наш «брод» и каждый вечер, «зимой холодною и летом жарким «стиляги» спешили сюда встретиться с единомышленниками, «потравить» анекдоты, «поболтать» о джазе, обменяться новостями и «пластами» (пластинками), послушать гитариста Сашу-«Бэна», как казахский акын « Джамбул Джабаев стилягой стал и свою домбру на сакс сменял». Здесь же можно было «заклеить чувиху» (познакомиться с девушкой) и «хильнуть» с ней в кабак (пойти в ресторан). Можно было «хильнуть на тырла» (танцы), благо повсюду в парках работали танцплощадки, с духовыми или эстрадными оркестрами. Здесь мы танцевали парами вальсы, танго, фокстроты... В волшебном вихре вальса твоя правая рука бережно поддерживает партнершу за талию, а ее левая, опирается на твое правое плечо. К нему, едва касаясь, доверчиво склонились две косички, с искренней улыбкой на очаровательном девичьем лице. В нежном согревающем пожатии соединились ваши ладони. Ее близость вызывает сердечную лихорадку и ты уже чувствуешь, что...

...Ее глаза – Нарцисса лепестки,
Пронзают грудь, как лезвия мечей,
Ее краса затмила семь миров,
Пыль перед ней целует Сонм Богов...

Так восхищался этими чарами узбекский поэт 14-го века Хорезми. Их магическая сила влечет тебя, завораживает, ты видишь только эти «нарцисса лепестки» – и... влюбляешься, влюбляешься, влюбляешься. А как можно чувствовать партнершу сейчас, попрыгивая поодаль, друг от друга, тем более влюбиться. Очень жаль, что исчезли бальные танцы – красота и грация движений.

Не всегда было спокойно на «броду». Бывали конфликты и драки, в основном из-за «чувих». Помню роскошную, жгучую брюнетку Нинку-«фиксатую», чарующая улыбка которой обнажала сверкающую золотом фиксу, на одном из ее красивых зубов, отсюда и прозвище. А уж,

...Смуглость лика красавиц восточных,
Томный взгляд карих бархатных глаз,
Аргавана цвет губ ее сочных -
Всех кружили в любовный экстаз...

Такой поэтический портрет дал один из ее многочисленных поклонников. Однажды, летним вечером, четверо рослых моряков-тихоокеанцев, проездом из Владивостока, попали на наш «брод» и стали приставать к Нинке и ее подруге. Человек двадцать «чуваков» их окружили, назревала неравная драка, но моряки не растерялись. Сняв широкие кожаные ремни с увесистыми пряжками, они заняли круговую оборону. Посыпалась словесная перебранка, но вступить в драку никто из сторон не решился и моряки, под улюлюкание «чуваков», беспрепятственно ушли на вокзал. Может, кто-то из бывших «стиляг» вспомнит этот эпизод.

Должное внимание на этих «бродвейских» встречах уделялось современной музыке из-за «железного занавеса». Это был «запретный плод», а он, как известно, «всегда сладок». Кто-то ночью, «поймал» радиостанцию «Голос Америки» и записал на магнитофон очередной рок-н-ролл Элвиса Пресли. Затем эта запись кустарным способом, иглой, через механическое звукозаписывающее устройство, наносилась на рентгеновские пленки, с негативами грудных клеток, черепов и, просто костей. Так получалась мягкая пластинка на «ребрах» и, уже хрипловатый, от некачественной записи, голос короля рок-н-ролла, сотрясал очередную компанию. Вот здесь-то, на «хатах» (квартирах), на «кирах» (застольях), «стиляги» давали себе волю – «подрыгаться», имитируя рок-н-ролл и буги-вуги. Войдя в раж, горланили свои сленговые частушки, как по директивам КПСС, стиляг сгоняют всех в МТС (машино-тракторные станции), а колхозный сторож Иван Кузмич, в защиту мира пропил «Москвич». Была на слуху и шуточная рифма: «Чувих» мы клеем столярным клеем, «чувихи» бедрами виляют, когда по «броду» мы «хиляем». Часто любили напевать «родную песенку» на мотив известного тогда танго «О, Сан-Луи»: Мы все стиляги и любим джаз, а кто не любит тот против нас...

Но увлечение стильным внешним видом, похожим на западные образцы, не отдаляло нас от наших русских корней. Хоть и бытовало шуточное выражение среди моих сверстников: «кто не стиляга – тот плебей», но это выражало лишь внешние различия.

Жили, учились и работали среди обычных взрослых, под их, немного насмешливым взором, осуждающим нашу внешность. На семейных торжествах вместе с родителями пели застольные русские народные песни. К сожалению, сейчас эта традиция утрачена. А ведь это была нить – эстафета – связующее звено поколений, «память из рода в род» по Д. Лихачеву. И как подтверждение сказанного, у Е. Евтушенко есть такие строчки:

...Ребята были как ребята,
Одеты были небогато,
Зато изысканно и стильно
И, в общем, выглядели сильно...
И вдруг,  и вдруг они запели,
Как будто чем-то их задели,-
Ямщицкую тягучую, текучую, текучую...

На «броду» еще можно было услышать отголоски блатных песен, подобных «Мурке» или «Я с Колей встретилась на клубной вечериночке...» но они как-то, сами собой исчезали. А вот травля анекдотов активно входила в общение молодежи. Здесь политические и бытовые темы, а также, пользующееся особым вниманием армянское радио. После полета Ю. Гагарина 12 апреля 1961 г. в космос, популярным был анекдот: «У армянского радио первоклассник спрашивает: -«Как правильно написать, Гагарин или Гагарен?» На что армянское радио ответило: «Правильно будет Гагарян!»

Здесь вереницей в памяти проносятся воспоминания.

...Наши старые афиши... в жестком шелесте бумажном.
Снова прошлое вернулось, развернулось напоказ...

Как чувствительно выражено Ю. М. Магалифом состояние ностальгии, когда ушедшее время «развертывается напоказ» и приходит пора давать оценку минувшему.

Культурным и духовным камертоном для нас тогда являлись театры. Нельзя сказать, что это был театральный бум, но они всегда были «полны и ложи блистали» любителями «высокого искусства». А на премьеры и концерты у входа всегда спрашивали лишний билетик, но никто не помышлял этим спекулировать. Один-два раза в неделю молодежь имела возможность попасть на любой спектакль или концерт. Такую активную посещаемость обеспечивала еще и доступная цена билетов, от 30 коп. входные и до 2-3-х рублей партер. Поэтому репертуар практически всех театров был увиден и услышан. На спектакли ходили, как на праздник, «при полном параде», а не прямо с работы, в джинсах и кроссовках, как сейчас, превращая театр в обычную забегаловку. Считалось неприличным прийти девушке в брюках, да ее и не пропустили бы. Поэтому, во время антрактов, вальяжное шествие театральной публики по фойе, по чуть скрипящему лакированному паркету, представляло собой своеобразную демонстрацию нарядов. Парадные мужские клеши взрослых и наглаженные «дудки» стиляг. Рядом с «мадонной в семнадцать лет», что «на гвоздиках и в колоколе вышла в свет», можно было увидеть даму, годами далеко за бальзаковский возраст, возможно, в детстве учившуюся в ново-николаевской гимназии Павлы Смирновой, а в юности, посещавшую спектакли в летнем театре Чиндорина, что в саду «Альгамбра». Отголоски того времени завуалировано проскальзывали в облике такой женщины...облаченную в строгое длинное, черное, бархатное платье, под руку с посеребренным кавалером. Туалет дамы дополняли черные сетчатые театральные перчатки, бархатная или замшевая театральная «балетка» с биноклем или лорнетом, а в летнее время, с веером на запястье левой руки. Кавалер тоже в обязательном черном «выходном» костюме-тройке, накрахмаленной белой рубашке и однотонном галстуке. Обязательным атрибутом такого вечернего туалета был белый платок, выглядывавший из верхнего карманчика пиджака. Иногда такой кавалер доставал круглые серебряные карманные часы и, поблескивая красивым пенсне на изящной цепочке, сверял время. 

Это было красочное зрелище. Ощущалась какая-то приподнятость, праздничность происходящего. Подвижные хороводы молодежи уравновешивались строгой степенностью взрослых. Вежливые кивки-приветствия, обмен впечатлениями о происходящем на сцене, предложения посетить музей или буфет. В последнем всегда имелось шампанское и пиво, и любители его, иногда меняли одно удовольствие на другое. А музей оперного театра – это изобилие подарков, как-то даже не хочется называть их экспонатами. Дирижерская палочка Мравинского и шахтерская лампа из Кузбасса, модель современного истребителя завода им. Чкалова и великолепные китайские вазы, обилие медалей, наград, отзывов и афиш из гастрольных поездок. Многолюдно было всегда у макета самого театра. Здесь можно было познакомиться с историей его строительства и ведущими солистами. И часто, заглядевшись на это «творение рук человеческих», выбегали из музея уже под третий звонок.

Хранитель этих сокровищ – сутуловатый, худощавый старичок Майер Роберт Федорович, придумал еще и своеобразную книгу отзывов. В антрактах и после спектаклей он приглашал театралов к столу, где на приготовленных заранее листах бумаги, просил оставить свои впечатления от спектакля, музея или театра. Желающих было много, иногда бывали и очереди. Хотелось бы эти отзывы увидеть в музее театра сейчас, по истечении более 50 лет. Для нас тогда это был храм культуры, символ высокого оперного и балетного искусства. Здесь формировалась культура понимания оперных и балетных спектаклей, а также и наша духовность. Вообще, культурное и духовное формирование происходило благодаря общедоступности всех театров, к сожалению, ныне утраченной.

Как-то, году в 1962-м, мне удалось побывать на сцене оперного театра, перед началом балетного спектакля, в сопровождении скрипачки оркестра и школьного одноклассника, который иногда подрабатывал здесь мимансом. На какое-то время, по необходимости, раскрыли занавес. Взору предстало огромное пространство, где под куполом, над едва различимым амфитеатром, таинственно белели античные покровители искусств. 

...И ощутил я то волненье,
Когда взглянул в притихший зал,
Под куполом, как приведенье,
Сам Аполлон главой кивал.
Здесь запах красок чудотворный,
Цветы юпитеров горят,
Здесь дух искусства рукотворный,
Со мною музы говорят...

Такой вот эмоциональный момент воображения оставил этот самый миманс, видимо, не раз переживавший подобные чувства, находясь на сцене. К сожалению, он так и не развился в большого поэта.

Незабываемые впечатления нам дарили сами спектакли. Репертуар оперы, в первую очередь, опирался на русскую классику: Бородина «Князь Игорь», Глинки «Иван Сусанин», Даргомыжского «Русалка», Мусоргского «Борис Годунов», Рубинштейна «Демон», более близкую и понятную для нас. Основанная на исторических фактах, вложенных в поразительную музыкальную форму и поддержанную блестящим исполнением- это наше духовное достояние. А молодежи еще и дополнительный урок по истории России. Но афиши призывали послушать и зарубежную оперу: « Дон Карлоса», «Травиату», «Трубадура», и «Аиду» Верди, «Тоску» Пуччини, «Дон Жуана» Моцарта. Из опер советских авторов помню: Хренникова «Безродный князь», Бирюкова «Кавалер золотой звезды». А вот автора «Алкиных песен», к сожалению забыл, но либретто написано по одноименному рассказу Анатолия Иванова (автора « Вечного Зова»), тогда только делавшего первые шаги в литературе. Это была наша, молодежная тема, о любви, долге и нравственности, поэтому она восторженно воспринималась зрителями. Вспоминается, что одного из героев пел Валерий Егудин.

Артисты облекали в живую, реальную форму «бесплотные образы искусства» – Арканов, в роли хана Кончака из «Князя Игоря». В этой же роли – Левицкий, наш тогдашний кумир. Запомнилась мечущаяся в страданиях Азучена – Мясниковой («Трубадур»), сломленная и угасающая Виолетта из «Травиаты», в исполнении Карпинчик. В роли Юродивого из «Бориса Годунова», известный в 60-х годах, еще и как исполнитель песенного жанра, Юрий Притула. Он, вместе с Иваном Кругловым, часто выступал дуэтом. А после пуска Новосибирской ГЭС песню Левашева «Над широкой Обью», в их исполнении, пел весь Новосибирск.

Думаю, что балет пользовался у «стильной молодежи» большей популярностью, нежели опера. Этот вид искусства всегда завораживал выразительной пластикой танца, красотой движений, пленительной музыкой, на фоне прекрасных декораций. На балетных спектаклях 3-й ярус амфитеатра заполнялся до отказа. Отсюда видна общая картина построения танцев. Чувствуешь, как виртуозность и гармоничность «живых картин» раскрывает содержание отдельных актов и вливается в общую композицию замысла хореографа.

В 60-годах театр «лихорадило» от премьер. К этому времени он освоил почти весь перечень опер русских, советских и зарубежных композиторов. Чуть отставал в этом балетный репертуар. И, как бы наверстывая упущенное, один за другим выставлялись на суд театральной публике новые балетные спектакли. Рядом, с нестареющей, неповторимо прекрасной классикой: «Лебединым озером» и «Щелкунчиком» Чайковского, новыми выразительными красками засияли спектакли советских композиторов: « Каменный цветок» Прокофьева, «Легенда о любви» Меликова, « Семь красавиц» Кара-Караева. Тогда же балетный репертуар пополнился серией замечательных одноактных балетов: «Барышня и хулиган», «Ленинградская поэма» Шостаковича, «Кармен-сюита» Щедрина, а также «Шопениана» Шопена, «Вальпургиева ночь» из «Фауста» Гуно.

Трудно выделить какой- либо спектакль из этого ряда. «Шопениана» памятна чарующей музыкой, «от романтической мечтательности до взрыва светлой радости». Было очарование неожиданным цветовым эффектом льющегося сверху голубого света, где крылатые воздушные сильфиды, едва касаясь земли, создавали впечатление легкости, фантастичности и ассоциировались с голубыми танцовщицами, сошедшими с полотен Дега. Спектакль «Барышня и хулиган» манил нас даже своим названием. Оно было таким новым, современным, не похожим на привычные классические, а уж сюжет, искренне волновал каждого из нас. Наряду с новыми постановками, в балетную труппу пришли и новые солисты. К прославленным Т. Зиминой, Л. Крупениной, Ю. Гревцову, добавились Маргарита Окатова, Константин Бруднов, Флора Кайдани, Никита Долгушин, Сергей Совков, а позднее, ныне известные: Александр Балабанов, Любовь Гершунова, Анатолий Бердышев, Татьяна Кладничкина, Татьяна Капустина, Андрей Беспалов, Николай Жеребчиков и др. Дружба с двумя последним у меня  продолжается по сей день.

Творчество художников-декораторов всегда восхищало зрителей. Зал стоя аплодировал их мастерству. Особенно, мне вспоминается причудливая, сказочная обитель морского царя в опере Римского-Корсакова «Садко». Жаль, что в настоящее время, стиль оформления спектаклей становится условным, и художественный образ произведения от этого тускнеет и не вызывает положительных эмоций.

Вопреки прессе, возвещавшей о бездуховности «узкобрючников», «стильная молодежь» посещала симфонические концерты. Чаще всего ходили компании «чуваков» по входным билетам, без мест, и располагались кто где сможет. Симфоническую музыку слушали в концертном зале оперного театра. Тогда в нем еще не было мягких сидений, а были неприхотливые гнутые венские стулья, с круглыми скрипучими сидениями. Если оказывалось свободное место, то на него умудрялись взграмоздиться сразу три «чувака», что вызывало недовольство позади и рядом сидящих зрителей. Думаю, посещение концертов было скорее бравадой друг перед другом, нежели серьезным восприятием симфонической музыки. Но на «броду», с видом знатока, можно было похвалиться, что вчера слушал 1-й концерт Чайковского.

Иногда концерты сопровождались краткими пояснениями ведущей о композиторе и его музыке. Музыка – это пленительный полет фантазии и тайна души автора, и у каждого, постигающего ее, возникают свои образы, ощущения, возможно, совсем иные, нежели рисовал в своем воображении композитор. Так случилось и со мной, на одном из симфонических концертов.

На балконе концертного зала аншлаг, но при всей многолюдности существуем только она и я. Еле протискиваемся к спинкам стульев, успокаиваемся. «Колокол» мешает вплотную приблизиться к ней, нахожу ее ладонь и сжимаю в своей руке. От нее исходит тонкий, волнующий аромат дорогих маминых духов «Красная Москва», а от мягкой и нежной ладони трепетное тепло, которое пронизывает все мое тело и кружит голову. Маэстро Арнольд Кац, взмахом дирижерской палочки, выпускает на волю «Болеро» Равеля. Знакомая мелодия, то нарастающая, то затихающая, сопровождаемая однообразным ритмом ударных, ассоциировалась у меня с восточными мотивами. Наклоняюсь к спутнице и шепотом уверяю, что это тема востока, зной пустыни, барханы, редкие оазисы, медленно бредущий караван. Она согласно кивает. Но вот стихла музыка. После аплодисментов ведущая поясняет, что идея этого болеро возникла у композитора при взгляде на расплавленный металл, во время посещения металлургического завода... Иронический взгляд «карих бархатных глаз» осуждающе скользит по мне, в ответ остается только пожать плечами.

В этом же зале проходили и эстрадные концерты. Сейчас, когда я вижу на телеэкране элегантную Эдиту Пьеху, вспоминаю ее юной «Каролинкой» (героиня ее песни), в модном коротком серебристом кринолине, с причудливо уложенной «баббеттой» на голове и на изящных, высоких «шпильках». Было в ней какое-то завораживающее очарование: во внешности, туалетах, акценте, даже фамилии. А голос ее и сейчас, спустя 30 лет, не спутаешь в любом созвездии эстрадных певцов. Ее забрасывали цветами, среди многих пробрался к сцене и я с букетом гвоздик. Уж очень хотелось, обратить на себя ее внимание. Но Эдита, наклонясь и не взглянув на меня, взяла букет, а очаровательную улыбку и спасибо подарила, убеленному сединами военному, протянувшему ей розы. До сих пор помню, как мне было обидно тогда.

Эстрадные концерты у «стильной» молодежи были зоной повышенного внимания и спроса. Здесь можно было услышать столь будоражащие нас ритмы, но только не рок-н-ролл. Он по-прежнему, был «на замке», но отголоски его, иногда, прорывались на эстраду. Оркестры демонстрировали только фрагменты этих танцевальных ритмов, но сыграть то, что мы слышали на «ребрах», им это просто не разрешалось. Вел концерт конферансье, сопровождая каждый номер аннотацией исполняемого произведения: объявлялся композитор, автор текста, а паузы часто сопровождались ироничными шутками, чего не хватает на нынешних концертах. Особым шиком отличалась униформа оркестрантов: строгие парадные костюмы, часто пиджаки-смокинги, эффектные галстуки-бабочки, отглаженные брюки. Это был такой блестящий образец элегантности и стиля, а для нас еще и пример для подражания, в противовес современным «оборванцам» на эстраде. Случалось, что антракты в большом и концертном зале совпадали, вот тогда, в овальном фойе театра «яблоку негде было упасть».

Новосибирск посетили многие популярные в то время эстрадные и джазовые коллективы. Особой любовью пользовались оркестры под управлением Бориса Ренского и Эдди Рознера, несколько раз побывавшие в столице Сибири. Был у нас с эстрадным оркестром Рашид Бейбутов, популярный азербайджанский певец. Приезжал Дмитрий Покрасс, известный своими песнями «Марш Буденного» и «Москва майская». Гастролировал в нашем городе грузинский квартет «Ореро», в составе которого пел Вахтанг Кикабидзе, тогда, почему-то более известный как Буба. Не обошли нас своим вниманием эксцентричная Людмила Лядова и тогда только начинающий свою певческую карьеру Иосиф Кобзон. Один его концерт проходил в субботу днем, в Концертном зале. Не всем желающим достались билеты, а послушать хотелось, хотя бы второе отделение. Выход был найден. В это же время в большом зале шел какой-то детский спектакль, на него и были куплены билеты. Антракты спектаклей в обеих залах часто совпадали, и любители эстрады перебегали с балетных и др. спектаклей на второе отделение эстрадных концертов, благо билеты не проверяли. Так произошло и во время концерта Кобзона. После звонков его поклонники с детского спектакля побежали в концертный зал, создавая неуправляемую толпу. Кобзон открыл второе отделение. «Перебежчики», в том числе и я, в поисках удобного «стоячего» места, создавали шум и сутолоку. Тогда, кажется, на песне «А у нас во дворе есть девчонка одна...», Иосиф Давыдович остановил пение и обратился к задним рядам со словами: «Кому не интересен мой концерт, прошу покинуть зал». Толпа поутихла, минут через десять Кобзон продолжил программу.

Но самыми знаменитыми гостями были джаз-оркестры под управлением Леонида Утесова и Олега Лундстрема. Уж «тут и ленивый не мог устоять». К слову сказать, у Лундстрема выступали модный тогда Бедрос Киркоров – отец сегодняшней звезды – Филиппа Киркорова и Майя Кристаллинская. К сожалению, сейчас все прогоняется в одном отделении, без объявлений авторов слов и музыки, без конферансье, в итоге неизвестно, что исполнялось.

В то время как молодежь  увлекалась джазом и эстрадой, старшее поколение посещало Сибирский народный хор под управлением Левашева и оркестр народных инструментов.

Познакомились новосибирцы и с некоторыми зарубежными музыкальными коллективами. С неподдельным восторгом принимали эстрадный оркестр из Венгрии, польских чаровниц из танцевально-хорового коллектива «Мазовше». Полек опекал Юрий Михайлович Магалиф. Он тепло представил их новосибирским телезрителям, общаясь с гостями на польском языке. Тогда же, в летнее время, почти из каждого окна, доносилась пленительная мелодия «Аве Мария» в исполнении юного итальянца Робертино Лоретти.

В рамках декады Союзных республик СССР, наш город посещали делегации, человек по 200, представителей профсоюзных и творческих коллективов этих республик. Это были встречи, где сибиряки знакомились с многонациональной культурой нашей необъятной, увы, в прошлом, страны. В сводных концертах царил дух единства, искренности, дружбы и уважения. Завязывались новые знакомства, обменивались адресами и приглашениями в гости, даже в брачный союз. Сейчас под Минском в счастливом браке, уже 30 лет, живет наша бывшая соседка по дому, уехавшая с участником Белорусской декады в Новосибирске.

Помимо оперного театра, с его многообразием сценических представлений, нас притягивал милый наш театр оперетты. Только что отстроенный, он помпезно возвышался в глубине центрального парка, (до конца 50-х годов именовавшимся «Садом Сталина»). В его облике есть что-то от века 18-го. Белые колонны на общем теплом лимонном фоне здания подпирают треугольный фронтон. Высокие арочные парадные двери из тонированного дуба, поблескивая прозрачным витражем, приглашают посетить театр. Композиция главного фасада завершается двумя боковыми ризалитами – все это напоминает дворянскую усадьбу с барским домом. А внутри, все решено в нежной золотисто-охристой цветовой гамме, что создает атмосферу тепла и уюта, где спадает напряженность, накопленная за день, и возникает праздничное настроение.

Свою деятельность новосибирская оперетта начинала в конце 50-х годов, на сцене театра оперы и балета. А в январе 60-го распахнула двери уже в своем, «барском доме», куда «чуть вечер, спешили театралы, любить искусство- оперетту и балет». Тут их ожидали: «Сильва», «Веселая вдова», «Поцелуй Чаниты», «Фиалка Монмартра». Здесь «распевал и танцевал весь ночной Монмартр, всюду море ослепительных огней», искрометным канканом нас пленяли «красотки кабаре», подтверждая, что «без женщин жить нельзя на свете». Сюда нас звало веселье, радость, красивая музыка, зажигательные танцы, необычные сюжеты, всегда заканчивающиеся счастливым финалом. Все это в исполнении замечательных артистов, вызывало жизнерадостные эмоции, создавая хорошее настроение. А артисты были, поистине, великолепны: яркая Велланская – Сильва, убедительный А. Воронцов – генерал в «Фиалке Монмартра», обожаемые публикой М. Аврорская и М. Оджубейская, а позднее, блистательный Ю. Цыганков, в роли графа Данило в «Веселой вдове», непревзойденные И. Ромашко и С.Савич. Отголоском в памяти возникает, в исполнении Рыжкова цыганский барон, страдающий от того, что его «бабка от третьего брака, была венгерка, была зачата во хмелю и рождена с похмелья». Отсюда, вышел в солисты московской оперетты, наш земляк, Эмиль Орловецкий, который, если судить по дружескому новогоднему шаржу: ... «всегда поет по-молодецки, орел орловский – Орловецкий!». Позднее, при встречах с ним в Москве, я напоминал ему этот шарж, который всегда воспринимался им с добродушной улыбкой и воспоминаниями о Новосибирске.

Не забывали мы и драмтеатр «Красный факел». Но, видимо, в силу юного нашего возраста, нас не очень привлекала серьезная драма. Здесь была своя публика, воспитанная в послевоенные годы на репертуаре Островского, Чехова, Горького. На рубеже 50-60-х годов, в театре появились новые постановки. В 58-м – "Гамлет" Шекспира, в 59-м – знаменитая «Барабанщица», где в главной роли советской разведчицы дебютировала будущая прима «Красного факела», А. Покидченко. Тем же летом, в наш город специально приезжал на гастроли и играл в спектакле «Живой труп»,  знаменитый Николай Симонов, создавший на экране великолепный образ Петра 1. Из стен «Красного факела» вышли Евгений Матвеев, Анатолий Захаров, пополнившие ряды звезд московских театров.

ТЮЗ для нас был, пожалуй, переходным этапом от детской непосредственности к серьезному восприятию жизни. Он находился тогда в здании современного дома Ленина. Перед началом спектаклей сказочные герои посвящали ребят в ТЮЗовских зрителей. Мы давали обещание не забывать театр, а когда станем взрослыми, приводить сюда своих детей. Возникали своеобразные маленькие праздники, приобщение к чему-то значимому, настрой на активное восприятие предстоящего зрелища. Это был своего рода ТЮЗовский педагогический прием. Здесь нам преподносили «уроки для души», которые остаются на всю жизнь. Нам нравился наш ТЮЗ, театр из нашего детства. Как тепло звучало короткое «ТЮЗ». И любили мы его, пожалуй, больше, чем оперный, потому что он был нашим театром, для юного зрителя. Мы знали всех его артистов, особенно Булгакову, Гаршину, Метелеву, Эйрих, Бутенко, Лелепа, Мовчан, Орлова. Но в 18 лет уже мечталось о чем-то взрослом, хотя, из памяти еще не стерлась сказка о Красной шапочке.

В это время в ТЮЗ пришел новый режиссер В. Кузьмин, и от репертуара театра повеяло романтикой с героико-патриотическим направлением. ТЮЗ заметно изменился и стал более популярен у молодежи. На суд новосибирской юности были представлены «Алкины песни» А. Иванова, где начинали свои сценические биографии Альберт Иричев в роли Сергея и Галина Аверьянова в роли Алки. А спектакль «Ромео и Джульетта» не раз бередил романтические струны нашей души благодаря вдохновенной, артистической чете Гариных, к сожалению, забыл их имена. На «ура» принимали «Вендетту». А серьезный спектакль «Город на заре» о строителях Комсомольска-на-Амуре заставлял нас задумываться о своем будущем, о дружбе и верности, о любви и долге, о своем месте в обществе. И сейчас, проходя мимо этого дома, я обязательно уроню на него взгляд. Его центральный фасад, взметнувшимися колоннами-трубами, с продолжением ряда арочных окон, напоминает мне древний орган. И я словно слышу его призывные Баховские аккорды – не забывать ТЮЗ и приводить сюда своих детей. Я выполнил эти обещания. Он не забыт, я уверен, многими из моего поколения «шестидесятников», на спектаклях которого оно выросло, но, увы, того, нашего ТЮЗа, уже нет.

Году в 1962-м, в Новосибирске гастролировал молодой в то время московский театр «Современник» во главе с Олегом Ефремовым и будущими знаменитостями: О. Табаковым, И. Квашой, В. Гафтом, А. Вертинской. Спектакли шли в ТЮЗе, где москвичам помогал его технический режиссер Борис Былев. О. Ефремова заинтересовала четкая работа «технарей» (как называл свою группу Борис) во время спектакля, и он пригласил его в «Современник», на ту же должность. Раздумья были коротки. Приняв предложение, по окончании гастролей «Современника», Былев, вместе с его коллективом, уехал в Москву. Так техническое оформление спектаклей московского театра возглавил талантливый сибиряк.

В нахлынувших воспоминаниях о ТЮЗе, я забыл о «стилягах», которые помимо театров, посещали и рестораны. Благо, тогда они были по карману каждому, даже студенту, но не каждый день. Это было тоже, своего рода, приобщение молодых душ к миру взрослых. Здесь, в «сизом сигаретном дыму», даже воздух был окутан тем самым сладостным дурманом, когда по всему телу разливается «удаль молодецкая». Чаще всего мы проводили время в ресторане «Центральный», который находился в старом торговом корпусе. Вход был там же, где сейчас вход в краеведческий музей. Здесь нас встречали двое, иногда и трое усатых швейцаров, в черных ливреях с галунами, и тщательно осматривали. Один из них был отец несостоявшегося поэта. Неряшливо одетых, слишком юных и женщин в брюках не пускали. «Заказан» был вход и женщинам без сопровождения сильного пола. Зачастую, их слезные просьбы к свободным мужчинам – провести с собой в ресторан, удовлетворялись.

 «Центральный» занимал два зала на 2-м этаже: малый – сразу от парадного входа, и большой, где сейчас конференц-зал краеведческого музея. Его огромное пространство поддерживалось (и сейчас) четырьмя великолепными колоннами. Украшенные канеллюрами (канавками) и высокими капителями из стилизованных листьев они вызывают память об античной Греции – колыбели цивилизации. На простенках, в ажурных лепных картушах (рамках), красовались не менее ажурные, с замысловатыми завитушками, бронзовые бра. А весь интерьер, слитый в гармонию из разностилевых

В этом же зале, по стенам, вдоль Красного проспекта и Первомайского сквера, гнездились кабины на 6–8 человек. Их разделяли высокие спинки массивных кожаных диванов цвета вороного крыла. Весь центр был усеян 4-х местными столиками. В глубине, у северной стены, находились эстрадные подмостки и танцевальная площадка, где танцующие пары, в состоянии легкой эротической истомы, едва поспевали в такт салонного аргентинского танго. А иногда, как напоминание о русской удали, прилично захмелевшие кутилы, требовали у оркестра «Барыню» или «Калинку», и тогда, забыв об этикете, разухабисто отплясывали целыми компаниями, заставляя галстуки взмывать выше головы. Заказывали и песни: «Мишку», «В нашу гавань заходили корабли», песни из репертуара Козина, Лещенко, Вертинского и др., но за определенную плату. Русский человек не скуп в веселье, «когда душа дымится». «Сиреневые» (купюры по 25 рублей) и «красные» – «Ленин с нами» (купюры по 10 рублей) вихрем летели на сцену. Деньги «швыряли», в основном, «медвежатники» – мужики, приехавшие с севера на «материк». Для сравнения: семье из 3-х человек, 10 рублей хватало на 3 дня. 

Всю эту загулявшую публику, взбудораженную звоном бокалов, одурманенную ароматом коньяка и жаркого, горьковато-пряным запахом табака и духов, заливал искрящийся поток света. Лился он от великолепной трехярусной люстры с верхним поясом, по восприятию снизу «через сигаретный дым» – более 5-ти метров, плотно увешанной хрустальными, затейливой огранки, подвесками. Они-то и создавали этот сказочный свет. Люстра эта, подаренная купцами городу, для парадного зала городского торгового корпуса, чудом уцелевшая после революции, не выдержала открытия современного метро, и, увы, исчезла.

 «Уж полночь близится», звучит прощальный вальс «Дунайские волны». Стрелки часов сошлись на 12, гаснет главная люстра. Гардероб осаждают разгоряченные хмельные мужики. Здесь опять пошли в ход купюры, выкупая пальто без очереди. Получив охапку две-четыре шубы, столько же женских сапог и мужские боты «прощай молодость», улыбающийся счастливчик пробивается к своим. В сплошной сутолоке, раздав одежду, кое-как облачив себя и спутницу, которая еще в шпильках, с сапогами подмышкой и с полураскрытой сумкой, из которой свесились не надетые теплые рейтузы, «вываливают» на Проспект, а там уже вереницей, вдоль старого корпуса, выстроились такси. В «тачку падает», нарушая все нормы, человек по пять- шесть и, частенько, продолжить веселье катили в ресторан на вокзале, который работал круглосуточно. Иногда такое же количество «людей, находящихся в состоянии повышенного алкогольного опьянения», увозили милицейские машины в ближайший вытрезвитель, что находился на углу ул. Серебренниковской и Октябрьской.

Было бы упущением не вспомнить о Новосибирске Художественном. В то славное время Выставочный зал Союза Художников был представлен работами новосибирских художников и мастерами из других городов СССР. Книги отзывов пестрели восторженными откликами поклонников Ликмана, братьев Титковых, Пяткова, а Грицюк собирал массу противоположных мнений. Познакомились новосибирцы и с зарубежными художниками: итальянцем Ренато Гуттузо, японскими графиками Маруки, отразившими ужасы ядерной бомбардировки Хиросимы и Нагасаки, с коллекцией картин, привезенной американцем Армандом Хаммером. Выставочный зал располагался на втором этаже в доме купца Маштакова (дом под луковицей), на углу улицы Свердлова и Красного проспекта. Вход был с Красного проспекта, оттуда же можно было попасть и в мастерские художников. А с улицы Свердлова был вход в краеведческий музей, находившийся на первом этаже того же дома. У входа стояли пушка и трактор, с огромными металлическими зубчатыми задними колесами.

Году в 1958, в доме, примыкавшем к маштаковскому по улице Свердлова, открылась картинная галерея. Новосибирцы воочию смогли созерцать подлинники дивных картин Репина, Брюллова, Айвазовского, Левитана, Кончаловского и других русских художников 17-20 веков, а так же строгие лики святых на древних, но нестареющих иконах. Как нам тогда объясняли, эти работы Госфонд и картинные галереи крупных городов Советского Союза специально выделяли для открытия в Новосибирске картинной галереи. В начале 60-х годов сбылось задуманное Н. К. Рерихом желание – передать Сибири и Алтаю большую часть его картин. Таким образом, наша галерея пополнилась работами этого певца Тибета, а новосибирцы смогли познакомиться с его необыкновенной биографией. Кажется, именно тогда начались разговоры о создании музея Н. К. Рериха в Новосибирске.

Летом 1958 года я познакомился с художником-иллюстратором Спартаком Калачевым. Эта встреча положительно сказалось на моих художественных начинаниях. Произошло это на нашем «броду» у магазина «Табаки», где я стоял в группе «стиляг». Здесь же находились двое молодых людей, более старших по возрасту, и оживленно разговаривали. Один из них, ярко выраженный брюнет, с чуть смугловатым, цыганского типа лицом, обратил внимание своего собеседника на нас. Улыбаясь и протягивая почему-то мне руку, произнес: «А вот и комсомольский вожак..., приходи ко мне в мастерскую, я художник Спартак Калачев... » и объяснил, как его найти. В этот момент собеседник, обняв его за талию, увлек за собой. Все это произошло так быстро, что я как-то опешил. При чем тут комсомольский вожак?

Дело в том, что в этот день я ездил к деду в Кудряши на «техпомощь», как он это называл. Вернувшись в город, прямо с «моторки» (теплохода), от Верхней (Октябрьской) пристани, пошел пешком на «брод». Появиться у деда-фронтовика в «стильном лоске» было чревато последствиями. Поэтому я был в меру ушитых брюках, приличной, «не пугающей людей» рубашке и с портфелем руках. Может этот «рабочий» вид привлек внимание Калачева. Позже я пожалел, что не спросил его об этом.

Конечно, отвергнуть приглашение я не мог, и на другой же день, сменив «кудряшовский камуфляж» на модную рубашку в броскую цветную клетку и зеленые узкие брюки, помчался к Калачеву. Его мастерская располагалась на втором этаже выставочного зала Союза Художников, здесь же находились мастерские Грицюка, Гороховского, Аврутиса и др. Мой изменившийся образ, как мне показалось, разочаровал Спартака, но добродушная, искренняя улыбка, протянутая рука и вместо «Здравствуй!», вчерашнее: «А, комсомольский вожак! Проходи», – развеяли все сомнения. Теперь представился ему и я. Усадив меня в кресло, и заняв польскими журналами «Экран», он направился к кому-то из соседей за мельницей для размола кофейных зерен. Я же принялся разглядывать мастерскую. Ее площадь составляла около16-ти метров, но из-за минимума мебели (вешалка, журнальный и столовый столики, два кресла, торшер и полки с книгами), она казалось просторней. Единственное окно выходило во двор гастронома «под часами», где царил хаос сараев, кладовок и голубятни. На журнальном столике, помимо журналов, лежали, как мне показалось, детские рисунки. Это были подготовительные эскизы к какой-то книжке.  Светло-бежевая гамма стен не очень  гармонировала с серым полом. На левой от входа стене «росло» стилизованное дерево, «сотканное» из толстых суровых ниток зеленого цвета. С одной ветки спускалась деревянная, расписанная под Хохлому ложка. «Это символ обеда», – шутя, объяснил Спартак. На другой стороне, прямо на полу, стоял невысокий гипсовый женский торс без головы. От воображаемой шеи до уровня глаз поднимались две медные проволоки, на концах которых возвышались стилизованные глаза. Медные ресницы обрамляли пустоты вместо зрачков. Здесь же, у стены, в нерабочем положении находился деревянный мольберт.

Вскоре вернулся Спартак с красивой мельхиоровой кофеваркой в руке и по всей мастерской разлился дивный аромат свежесваренного натурального кофе. Из беседы я узнал, что он окончил СИБСТРИН (НИСИ), работал архитектором, а сейчас занимается иллюстрацией книг для детей. Он показал уже вышедшие, созданные в содружестве с новосибирской поэтессой Е. Стюарт. С рисунков, поражая детской непосредственностью, глядели курносые конопатые герои с доверчиво распахнутыми глазами и улыбками до «ушей». На обложке, словно этим же «конопатым» почерком первоклассника, стояло: «Рисовал Спартак Калачев». Но и без подписи его иллюстрации были легко узнаваемы, потому что так рисовал только Спартак Калачев. Стараясь не отрывать ручку от бумаги, почти единым движением руки рисовался очередной «мальчиш».

Цели моего первого приглашения Спартаком я тогда так и не понял, да мне было и не до этого. Я находился под впечатлением новой для меня обстановки и, прозвучавшее на прощание: «Заходи...» – принято было к сведению. Потом я стал бывать в этой мастерской.

Как-то, за разбором эскизов, Спартак спросил меня, интересуюсь ли я рисованием. Я замялся, но сказал, что немного рисую. Тогда он подсказал: «...чтобы рука была уверенней, попробуй простые упражнения, порисуй отдельно горизонтальные и вертикальные линии...»- и показал, как это делать. Рисовал он перовой авторучкой с черными чернилами. Ручку держал щепотью, нестандартно, подпирая ее безымянным пальцем. Движения были быстрые и отрывистые, линии выходили тонкие и параллельные. Я тоже попробовал и получил одобрение Спартака.

Возможно, с этого момента я стал больше читать книг по искусству. Некоторые брал у Спартака прямо в мастерской, другие у него дома, заезжая с ним на его салатной «Волге», с оленем на капоте. Если мне не изменяет память, с номерами 02-06 НБ, и буквой «Л» на лобовом стекле. Это означало, что машина личная. Дома он меня тоже, шутя, представил как «комсомольского вожака» и похвалился подарком Н. Грицюка с мотивом Новосибирска, утопающего в разноцветье авторских красок.

Бывая у него в мастерской, мне казалось, что Спартак, как-то внимательно разглядывает меня и, однажды, попросил спокойно посидеть. Я повиновался, и он стал рисовать. Минут через пять показывает мой портрет. Конечно, сразу же началось сравнение с «оригиналом».  Вместо привычного для меня модного тогда «кока», на рисунке красовался пробор. Видя мое недоумение, Спартак, улыбаясь, предложил изменить мою прическу, сказав, что мне с пробором лучше. Со временем я принял его предложение. Рисовал он меня один только раз, за время нашего шестилетнего знакомства. В его работах чувствовалось влияние французского художника А. Матисса, да Спартак и сам не скрывал своего увлечения им.

Однажды, показывая рисованные черно-белые наброски будущих работ и аппликационные эскизы из цветной бумаги, посетовал на ее дефицит. Этим же экспериментом занимался и его сосед по мастерской – художник Эдуард Гороховский. Но проблема с цветной бумагой притормаживала начинание. Используя свои комсомольские возможности на заводе им. Чкалова, где я работал, покрасил в разные цвета большой рулон ватманских листов и принес в мастерскую Спартака. Он пригласил Э. Гороховского, который изумился такому подарку и предложил его «обмыть», что было проделано белым столовым вином. Позднее появились книжки с цветными аппликациями, иллюстрированные Калачевым и Гороховским.

Иногда по вечерам, за граненым стаканом столового вина, в мастерской у Калачева собирался художнический бомонд. К сожалению, я тогда не знал в лицо многих художников, заглянувших сюда. Темы разговоров были разные, и, конечно, об искусстве. Здесь я узнал, что Н. Грицюк (участник войны) занимался отбором картин для Новосибирской картинной галереи. Его творчество тогда, как он говорил, «прорывало натуральный тематический реализм, свободной беспредметной декоративностью» (почти дословно), где цветовые буйства, вызывали разные эмоции у зрителя. Запомнился связанный с этим эпизод, когда вечером, с его выставки принесли книгу отзывов. Среди их разнообразия одна реплика была особенная. Видимо, ошалевший от голубой и синей феерии красок Каменских домишек, зритель восклицает: «...Грицюк, ура ультрамарин!». Николай Демьянович долго, молча читал, сопел, держа в пальцах сигарету с накопившимся пеплом. Пыхтя, быстро и размашисто, здесь же на отзыве, начеркал: «Пим в искусстве». Возможно, эта книга где-то сохранилась.

Конечно, общение со Спартаком Калачевым подогрело мое увлечение рисованием. Это потом привело меня в изостудию замечательного нашего художника-монументалиста Александра Сергеевича Чернобровцева, бескорыстного учителя и наставника многих ребят, ставших известными в городе художниками и преподавателями детских изостудий. А первые мои шаги к этому были в мастерской Калачева. Этого талантливого художника, умеющего наблюдать и понимать детей – будущих героев его иллюстраций. Да он и сам был большой ребенок, с неуемной энергией, эмоциональностью и щедростью. С его искренностью и легкой контактностью, он всегда был душой компаний, в которых мне довелось бывать. Его ошеломляюще красивые карие глаза, большие, по-женски обрамленные бархатными ресницами, заворожили не одно женское сердце, и тогда Спартак частенько выступал в образе Дон-Жуана.

Я с сожалением узнал о его безвременной кончине и уповал на то, что не сохранил фотографии, связанные с ним. С одной из них на меня смотрели карие улыбающиеся калачевские глаза, лицо расплылось в добродушной калачевской же улыбке, показывая широко распахнутую душу, словно призывая: «А, комсомольский вожак, заходи»... Таким и останется в памяти моей Спартак Владимирович Калачев.

А я, действительно, потом стал активным комсомольцем, членом комитета комсомола на заводе им. Чкалова. С годами постепенно уходила внешняя «стильная» вычурность, приходил рассудок. Но душа была по-прежнему на «броду», где «чушь прекрасную несли». Там остался наш «миг между прошлым и будущим» и это был счастливый миг. Там зажигалась заря нашего поколения «шестидесятников», и каждый из нас сейчас может сказать, что это было...

…Время, когда невозможного нет,
Как я беспечен был в пору цветения,
Вижу сейчас с высоты моих лет.
Думал, что ночь не окончится лунная,
Так же в садах будут петь соловьи
И опьяняли минуты безумные,
Белое платье и губы твои.
Мудрость с годами на сердце ложится,
В памяти чудной метелью кружится
Юность моя! Как же ты хороша!